Собачьи годы

Но лишь за поймой Эльбы, перед Потсдамом, где-то на необозримых просторах магдебургского озерного края и в сумерках подступающей тьмы, птичьи пугала вместе с псом теряются из виду. Матерн, будто приросший к дерматину сиденья, не отрываясь, изучает фото в рамочке на противоположной стене купе второго класса: на нем, в поперечном формате, раскинулся лощинистый ландшафт Эльбских гор. «В поход по Саксонской Швейцарии!» А что, хоть какое-то разнообразие, к тому же по скалам пугала и Плутон, наверно, не шастают. Прочные и удобные, желательно на двойной подошве, походные башмаки. Шерстяные, только не штопаные, носки. Рюкзак и карта. Большие месторождения гранита, слюды и кварца. Брунис, еще тогда, переписывался с одним геологом из Пирны и обменивался с ним слюдяными гнейсами и слюдяным гранитом. Кроме того, там эльбского песчаника завались. Вот куда тебе надо. Там спокойней. Там никто и ничто тебя сзади не достанет… Ты там никогда еще не был — ни с псом, ни без пса. Надо бы вообще только туда, где никогда раньше, ну вот хотя бы до Флурштана, оттуда вверх по Кнотенвегу, потом вдоль по Цигенрюкш-трассе до самого Поленцблик, плоская вершина скалы без перил, оттуда превосходный вид на всю Поленцскую долину — туда, где Амзельгрунд ведет к Амзельфаллю и Хокштайну. Потом завернуть в местный замок Амзельгрунд. «Я нездешний» — «Матерн? Никогда не слыхал. Почему Амзельгрунд называется Амзельгрундом, а Амзельфалль Амзельфаллем? Эти названия к вашему другу Амзелю, полагаю, вообще никакого отношения… Кроме того, у нас тут еще есть Амзельлох и Амзельштайн. Ваше прошлое нас совершенно не интересует. У нас тут свои заботы, социалистические. Участвуем в восстановлении прекрасного города Дрездена. Древний Цвингер[427] из нового эльбского песчаника. На народных каменоломнях изготавливаем украшения для фасадов всего лагеря мира. Тут у любого, и у вас тоже пропадет охота зубами-то скрипеть. Так что предъявите-ка лучше паспорт и контрольный листок. Так, в Западном Берлине не выходите, это фронтовой город, доезжайте прямо до Восточного вокзала, а уж оттуда милости просим в наши гостеприимные Эльбские горы. И оставайтесь спокойно сидеть, когда поезд будет стоять на вокзале у этих поджигателей войны и реваншистов. Потерпите немного — и вас радостно встретит вокзал Фридрихштрассе. Ради Бога, только не сойдите по ошибке на станции Берлин-Зоологический сад!»

Но как раз незадолго до станции Берлин-Зоологический сад Матерн вдруг вспоминает, что у него с собой еще солидный остаток гонорара. И ему вдруг непременно хочется — как бы между делом — обменять свои западно-германские марки по выгодному капиталистическому курсу один к четырем, а уж после, на обычной подземке, въехать в лагерь мира. Кроме того, ему на всякий случай срочно надо купить бритвенный прибор с лезвиями, две пары носков и рубашку на смену: кто знает, чего у них там, в лагере, на прилавках не окажется.

С такими вот скромными желаниями он и сходит с поезда. Вместе с ним и другие, у кого желания явно посерьезней. Обнимаются родные, не обращая внимания на Матерна, которого никто из родных не ждет. Так он с легкой горечью думает. Однако и его, оказывается, встречают. Да еще как — передними лапами в грудь! И длинным языком в лицо! И звонко подавая голос! И ликующе скуля! «Ты меня не узнаешь? Ты меня больше не любишь? Неужто мне пришлось бы до самой собачьей смерти торчать в этой жуткой вокзальной богадельне? Или я, пес, больше не имею права быть верным, как пес?»

«Ну хорошо, хорошо, Плутон! Умница! Видишь, хозяин снова с тобой. Дай-ка на тебя взглянуть». Это и он, и не он. Несомненно, это черный племенной кобель, отзывающийся на кличку Плутон, однако челюсти прощупываются без единого изъяна. И островки седины в надглазьях исчезли, да и глаза больше не гноятся. То есть самое большее, что можно дать — это лет восемь. Пес помолодел, пес как новый. Только жетон все тот же. Не успел потеряться, как успел сыскаться, а тут еще — как это сплошь и рядом бывает на вокзалах — объявляется и честный благодетель.

— Извините, это ваша собака?

Итальянскую шляпу с элегантной шевелюры — долой, узенькое щегольское кашне хрипит простуженно, тем не менее вовсю попыхивает огоньком сигареты.

— Прибился песик, понимаешь, и сразу давай тянуть меня к вокзалу, а там прямо через кассовый зал, по лестнице вверх и вот сюда, на перроны, к дальним поездам…

Чего этот благодетель домогается — вознаграждения или знакомства? Все еще со шляпой в руке, не щадит, бедняга, голосовых связок:

— Боюсь показаться назойливым, но я просто счастлив повстречаться с вами. Да называйте как хотите. Здесь, в Берлине, меня обычно называют Золоторотиком. С намеком на мою хроническую хрипоту и те чистопробные штуковины, которые я вынужден носить во рту вместо зубов.

И тут Матерн, кое-что смекнув, начинает снимать кассу: все виды валют сыпятся наперебой. Его сердце, только что воспаленно беспокойное, радостно принимает листовое золото, почки и селезенка тяжелеют от дукатов.