Собачьи годы

А после того, как в четвертой камере им показывают удивительный машинный цех, где, под управлением бывших забойщиков и рудооткатчиков уже испоганенные щелочными растворами, валками и зубьями, траченные молью ткани и материи, с одной стороны, дополнительно раздираются, дубятся на просушке, покрываются масляными, чернильными и винными пятнами, с другой же, будучи испоганенными окончательно, наново раскраиваются по предлагаемым лекалам, сшиваются в одежды, обрастают подкладкой, — после этого директора с псом и штейгера участка с несведущим в горном деле Матерном принимает под свои своды пятая камера, отчасти, кстати, чем-то похожая на предыдущую, машинную.

Перед ними металлический лом, добываемый отнюдь не из недр земли, а с ее все перемалывающей поверхности, тот самый, что грудами скапливается на автомобильных свалках и грудами плодится на полях сражений. Демонтаж не требуется, лом, рассортированный после прохождения через взрывные камеры, лежит целой энциклопедией, антологиями путешествует по лентам транспортеров, режется автогеном, принимает антикоррозийные ванны, ныряет, скрываясь ненадолго из виду, чтобы, пройдя гальванизацию, снова вынырнуть на конвейерной ленте: а здесь уже вовсю идет монтаж, играют шарикоподшипниковые суставы, испытательный песок не в силах застопорить механизмы, грейферные барабаны с регулируемыми цепными грейферами расхватывают с ленты все нужное, оставляя несортицу. Шатуны и кривошипы, муфты, шестеренки и прочая механическая дребедень уже крутятся-вертятся-ерзают-шустрят, погоняемые электромоторчиками. Костяками в человеческий рост висят по стенам механические выродки. По рядам марионеточных скелетов, подчиняясь единому шаркающему ритму, от одной кукольной сцены к другой пробегает судорога жизни. В выпяченных металлических грудях неутомимые молотовые толчеи взяли на себя нескончаемый труд стучать и стучать по гулким стальным шарам. Да и вообще шум!

Его подхватывает и усугубляет следующая камера, уже шестая в ходе этого поучительного осмотра. Шум в этой высокой, новоготической камере разрастается до такой степени, что пес Плутон сперва просто ведет себя беспокойно, а затем начинает подвывать.

И тогда Матерн, не сведущий в горном деле экскурсант, говорит:

— Но тут действительно ад! Надо было оставить пса наверху. Животное страдает!

На что Брауксель, директор предприятия, имеет заметить, что взмывающий под своды камеры собачий вой отлично вписывается в скрежет и лязг скелетов, на которых испытывается здесь вмонтированная в них электроника.

— А то, что некоторые тут поторопились назвать адом, дает, между прочим, — и это только в одной смене, — работу и хлеб тридцати горнякам, которые прошли курс обучения у известных скульпторов по металлу и дипломированных акустиков. Да вот и наш штейгер участка, добрейший господин Вернике, подтвердит, что горняки, по двадцать лет оттрубившие в забоях, готовы отыскать ад где угодно на дневной поверхности земли, а вот под землей пока что нигде — даже при плохой рудничной вентиляции — никакого ада не обнаружили.

На это сведущий в горном деле штейгер участка неоднократно кивает головой и ведет своего директора, его упорствующего в завываниях пса и не сведущего в горном деле экскурсанта из шестой камеры, где шум не знает никакого удержу, мглистой камерной горловиной во все более внятную тишину главного яруса.

И они следуют за его тихо гудящим карбидным светом до той шахты, что в самом начале осмотра от основного главного яруса подняла их на ярус засыпной и к ветряной шахте.

И снова они проделывают канатный спуск, но на сей раз короткий, в проходящую под ними тупиковую выработку, которую Вернике по старинке называет подошвой рудничной выработки, а директор уже по-новому, «штреком первостатейных дисциплин».

Теперь в седьмой, восьмой и девятой камерах профану в горном деле демонстрируют, дабы он набирался ума-разума, три первичных эмоции в их отголосках и разновидностях.

И снова Матерн осмеливается воскликнуть:

— Но это же ад, самый что ни на есть!