Собачья старость

Природа тихо внимательно наблюдала за тем, что делалось вокруг, и расчетливо и спокойно выжидала удобного момента, чтобы напомнить о себе.

– Деда, ты сейчас куда хотел выйти? – жалобным голосом спрашивала девушка.

Она уже не в первый раз это спрашивала. Но старик молчал, и непонятно было, в состоянии ли он уже отвечать на чьи-либо вопросы. Но вот он разлепил коричневый спёкшийся рот и сказал трудным гортанным голосом, каким и должен был заговорить оживший деревянный божок.

– Ждали, – сказал он.

– Кто ждал?

Поезд мчался дальше на восток. Белые огни станционных фонарей пронизывали вагон, высвечивали младенческие лица спящих людей – и снова вагон погружался во тьму.

Состав скрипел, круто изгибался на поворотах, обегая сопки – и тогда можно было увидеть его длиннющий хвост, цепочку освещенных вагонных окошек, таких уютных, теплых, трогательных среди древних заснеженных сопок, предвещавших скорую встречу с Амуром, и лиственниц – гигантш, у которых кора трещала, лопаясь – такой был в эту ночь лютый мороз.

Когда вагон на повороте сильно качнуло, старик забеспокоился, привстал на дрожащих полусогнутых ногах и начал всматриваться в чёрное окно. Потом слабой рукой толкнул девушку в плечо. Она поняла и прильнула к окну. Она так старательно всматривалась, что у неё больно заныли глазные мышцы.

Ещё секунда – и она бы никогда не увидела круглую маленькую, как монетка, поляну и рубленую избушку, утонувшую по крышу в пухлых синих сугробах – картинку, как на открытках Зарубина.

«Он всю жизнь прожил в этой избушке. Он и… собака. Да, да, обязательно собака. И на многие километры вокруг он и его собака знали каждую сопку и сучок на каждой лиственнице… Постой, а как же собака?»

И она с готовностью вообразила, как вслед прогрохотавшему поезду на голубые рельсы с визгом скатился тёмный клубочек. Умные круглые коричневые глаза, смаргивая иней с ресниц, смотрят на быстро удаляющиеся красные огоньки… И опять установились Мороз, Безмолвие и Голод…

Старик бессильно упирался сухими руками о края полки и глядел вниз, плача быстро капающими мелкими прозрачными слезинками, мочившими его сатиновую рубашку в горох…

Когда девушка, умытая, вернулась с полотенцем на плече из туалета, старик уже подобрал ноги в опрятных штопаных носках и спал, как спят все старики на свете, свернув калачиком ссохшееся тело, скрючившись, будто желая занимать как можно меньше места. Казалось, он под громкое жужжание мух и пчел в знойный июльский полдень, уморившись, спит под кустом в поле.

Девушка рядом дремала и воображала себе разные приятные и глупые вещи вроде того, как они хорошо живут втроём со стариком и его собакой… Нет, не втроём – вчетвером, как она могла позабыть?!

И она с нежностью погладила греющую ее клетчатую рубашку, думая о её большом, сильном и добром хозяине – командире геологоразведочного отряда в поселке, куда она год назад попала по распределению.

Засыпая, она вспомнила вчерашнего донжуана и сонно улыбнулась.

Она не слышала, что старик рядом неслышно умер.

ВДОВЫ

Гена обрадовался, когда ему предложили поработать переписчиком. Во-первых, он недавно вышел на пенсию, и ему остро не хватало умного человеческого общения (жена не в счёт).

Во-вторых, за перепись населения платили, оплата сдельная. Больше перепишешь – больше заработаешь. В-третьих, по причине обнаруженной язвы желудка, Гена резко прекратил пить, и у него образовалась масса свободного времени.

Он представлял себе… Как хозяева откроют, а на пороге он: в расстёгнутом длинном кожаном пальто. Вообще-то пальто дерматиновое, но ведь никто щупать не будет. Весь при аксессуарах: с солидным как у министра твёрдым синим портфелем, в щеголевато, небрежно наброшенном фирменном шарфе. Лицо серьёзное, озабоченное, хмурое даже. Мол, мы тут, граждане, не шухры-мухры, а государственным делом занимаемся.

Гене достался частный сектор. Здесь смешались, слились городская окраина, остатки бывшего села Ерепень и разросшееся, по причине разрешения огородной прописки, общество «Жаворонок». Убойная смесь. Дачные скворечники из шиферно-картонных заплат причудливо соседствовали с ещё довоенными, вросшими в землю крестьянскими избами (Гена сам недавно жил в такой) и новенькими коттеджами.

Утром Гена при полной амуниции вышел из дома. Светило мяконькое солнышко, синева неба соперничала с цветом портфеля и шарфа, под каблуками хрустели застеклённые лужицы… И с первого же на пути следования дома – крепкого, из оцилиндрованного бруса – началась полоса невезения. В щели калитки, через натянутую цепку, перед самым Гениным носом закачался кукиш с острым лакированным ногтем.

– Чего надо? Чего по чужим дворам высматриваешь, вынюхиваешь? Какое твоё собачье дело, сколько у нас движимого, сколько недвижимого? Тебе скажи – а ты в налоговую! Не тобой нажито – не тебе считать. Соглядатай! – Калитка перед Гениным носом захлопнулась.

– Гражданочка! – Гена забарабанил в калитку. – Вы ведёте себя как несознательный элемент! Вы саботируете важное государственное мероприятие!