Собачий лес

Адини всегда старалась правильно посчитать окна, в которые глядела, двери, через которые прошла, деньги в лавке господина Хиппеля, чтобы расплатиться за бесконечность пухлых в глазури пирожных. Адини любила слово «бесконечность». Оно легко справлялось с любым счетом, как и слово любовь справлялось со всеми чувствами. Адини уже давно решила, что любовь – это прежде всего точный счет, и, чтобы не расстраивать маму, следовало все верно посчитать.

О причине отъезда мать не говорила. Но Адини, заглянув в Гретель, знала, что родителей давно беспокоили известия из Берлина. Еще в июле 1935 года в канцелярии фюрера были собраны известнейшие профессора-психиатры, которым объявили о необходимости проведения эвтаназии детей с пороками развития. И хотя папа Адини был почти император и всегда поздравлял Гитлера с днем рождения, уверенности, что семья сможет защитить дочь, не было.

Мама не разрешила Адини взять Гретель с собой.

– Твой новый домик, дорогая, будет мал для нее, – сказала она. – И ты уже совсем взрослая девочка для таких игрушек. Зато с тобой поедет замечательная воспитательница фрау… фрау… – Мама защелкала пальцами пытаясь вспомнить новое имя.

Для перевозки куклы пришлось бы нанимать еще один грузовик, но мама Адини не могла позволить семье подобные траты.

Валька

Наконец ты отпустила меня, поудобнее уселась на суку:

– А там что за деревья?

– Лес.

– Лес?

– Ты не знаешь, что такое лес?

– Подумаешь.

– Это пострашнее твоего папы.

– Значит, мы туда пойдем.

В нашем лесу хоронили собак. Поэтому он и назывался Собачий. Тетка говорила, что все деревья в нем, белки, совы, кроты выросли из собак и переняли их привычки, что все в лесу лаяло и выло.

– Непослушные дети из него не возвращаются. – Тетка сидела перед столиком со смешным названием «туалетный» и выщипывала бровь. – Вот пойдешь в него без спроса, и мертвые собаки мне все расскажут.

– Если я не вернусь, то какая разница – расскажут они или нет? – спросил я.

Чтобы остаться правой, тетка взяла меня за подбородок так, чтобы я смотрел на нее. Выщипанная бровь выгнулась тонкой дугой, а глаза стали как два темных от дождя камня.

– Без взрослых нельзя! – отчеканила каждое слово.

Иногда мы с ней приносили на опушку одеяло, бутерброды, лимонад, что продавался в нашем магазине, и играли в шашки. Тетка всегда выигрывала. Я обижался и как-то назвал ее за это Медузой Горгоной. Тогда подул сильный ветер. Лес разозлился, захотел дотянуться до меня, но у него ничего не вышло. Он лишь размахивал своими лапами и гудел.

– Скажи спасибо, что мы сейчас не в чаще, – сказала тетка.

Ветер поднял ее волосы, превратив в длинных тонких змей. Ногти на ее пальцах вдруг стали расти в три раза быстрее. И улыбалась она так, будто все вокруг действительно случилось из-за нее.

– Сам леса боишься, – сказала ты с издевкой.

– Ничего я не боюсь.

– Хм.

На этот раз твое «хм» мне совсем не понравилось.

Идти в Собачий лес дураков не было. Но ты опять взяла меня за руку, и они появились.

При тебе лес притворился добрым. Солнце шуршало в соснах, возилось в кустах. Кричали неизвестно какие птицы. Здесь нельзя было отделить один звук от другого. У леса было что-то общее с морем. В одном фильме я видел, как его волны накатывают на берег, и сразу вспоминал наш лес. Только в лесу этот звук шел сверху. Казалось, что ты находишься на самом дне зеленого моря.

Узлы корней на тропинке. Она петляла и куда-то делась. Под ногами захрустели прошлогодние шишки. Между сандалиями и пальцами забивалась теплая трава. Ты сказала, что можешь идти задом наперед, потому что у тебя на попе невидимые глаза, но сделала пять шагов и грохнулась. Лес засмеялся, и ты вместе с ним.

Скоро мы вышли на поляну, где хоронили собак. На поляне было семнадцать холмиков, поросших травой. Я уже умел считать до много. Над холмиками дрожал и жужжал нагретый солнцем воздух. Они неровно дышали, будто волновались из-за нашего прихода. А ты вдруг легко и ловко поскакала между ними на одной ножке. И я подумал, что стоило бы обменять свое умение считать на умение проскакать вот так на одной ножке.

– Почему твой папа ушел из пограничников? – спросил я.

– В ми-ли-ции е-му луч-ше. Он фрон-то-вик и по-сле вой-ны бо-ле-ет. – Ты остановилась, перевела дух. – Все фронтовики болеют.

– Дядя Гоша тоже фронтовик, но он здоровый.

– Значит, он неправильный фронтовик.

Теткин муж полковник Лапин остался на войне и, наверное, тоже был неправильным фронтовиком. На стенке висела его молодая фотография на фоне бомбардировщика, в котором он летал. Тетка говорила, что если долго смотреть на фотографию пропавшего человека, то он обязательно вернется. Однажды я смотрел на полковника Лапина с завтрака и до обеда. Даже в туалет не ходил. Но он не вернулся.

– А где твои родители? – спросила ты.

– Мама в Москве. Но на лето меня тетка забирает. Она меня еще на осень забирает, весну и на зиму.

– А ты давно в Москве был?

– Наверное, никогда.

Ты подошла и встала так близко, что я снова почувствовал запах редиски.

– У тебя писка большая?

– Не знаю. А у тебя?

– Хочешь посмотреть?