Собачий лес

– Ну и наворотили мы, – сказал маленький солдат, сидевший у ног куклы. – Весь город в кашу.

На самом деле он думал о гречневой каше и молоке. Как оно течет из глиняной крынки где-то в деревне под Могилевым.

– Не мы. – Седой солдат положил свои ноги туда, где под ковром тянулся кукольный рот. – Англичане бомбили – союзники.

У седого болели колени, распухшие от сырости дворцового подвала. Но он думал о странном свойстве человека, который, уничтожая все на своем пути, вдруг легко мог ужаснуться разрушению, происшедшему без его участия. О том, что человек совсем не умеет обращаться с собственной памятью и не хочет жить тем, что натворил.

– Надо помнить хорошее, – ответила ему Адини. – Мы то хорошее, что мы помним. Мне так папа сказал.

Но седой солдат конечно же ее не услышал. Взрослые не слышали ее голос.

С тех пор как Адини уехала, даже Гретель слышала ее еле-еле.

Адини не умела менять память куклы на расстоянии. Гретель давно была наполнена до краев чужим горем, разрушением и смертью. Но слова Адини, движение, пронизанный солнцем воздух вызвали улыбку на вязаном лице. Под ковром и тяжелыми сапогами седого солдата ее никто не заметил.

Потом была темнота упаковки. Полет. Гул двигателей Ли-2. Влажный после дождя московский воздух и полные ожидания волны памяти. Здесь жили, будто на днях наступит всеобщее и равное счастье. Прошлое здесь пугало, а представление о завтрашнем дне не имело четких очертаний.

Девочку звали Лара, и ей было восемь лет. Она стояла посреди пронизанной лучами комнаты и была рада подпиравшему потолок подарку.

– Это Гретель, – сказала Лара.

– Как же ты узнала ее имя? – спросил Воскобойников. Ему надо было что-то спросить.

– Папа, я же вижу.

Лара видела, что больше всего на свете Воскобойников жалеет о том времени, когда не мог быть с рядом с ней. Скоро Лара знала про отца все – и самое хорошее, и самое стыдное, которого было намного больше. И ей хотелось его утешить.

Гретель не понимала, что делиться с обыкновенным ребенком чужими воспоминаниями очень опасно, что от них он неправильно взрослеет, теряет желание жить и видит такое, что обычный человек даже представить себе не может. Но Гретель была всего лишь куклой – отражением чужой памяти. Через полгода Лара неожиданно умерла. Надо было быть особенной, как Адини, чтобы выдержать большую память Гретель.

Жена Воскобойникова хотела сохранить комнату дочери. Но он вынес из детской все, распорядился побелить потолок, отциклевать паркет и поклеить новые обои.

Валька

Утром, неся перед собой запахи гуталина и «Тройного» одеколона, к нам пришел твой отец. После каждого шага он раскачивался всем телом – искал равновесие. Новенькая милицейская форма. Темные круги под мышками. Фуражка чиркнула по дверному косяку, но он успел придержать ее рукой. Сел за стол, заполнив собой всю кухню и коридор, достал из планшета, разложил на клеенке листки с ветхими краями и мутными печатными буквами.

– Я ваш новый участковый капитан Рубан. – Твой отец казался медведем, который съел человека и теперь пытается говорить животом. – По профессии вы переводчик с немецкого?

– С немецкого, английского, венгерского, польского, – ответила тетка.

– …и работаете бригадиром на кукольной фабрике? Странное занятие для переводчика.

– Хотите пристроить по специальности?

Я не смотрел на тетку, но знал, что она опять изогнула бровь. Она всегда так делала, когда отчитывала меня. Но твой отец не обратил внимания на ее бровь и говорил так же ровно, как мелочь в магазине отсчитывал.

– Год осуждения?

– Сорок девятый.

– Освобождения?

– Пятьдесят пятый.

– Амнистия?

– Да.

– Судимость снята?

– Нет.

– Муж на фабрике работает?

Тетка стояла перед ним, расправив плечи, задрав подбородок.

– Он не на фабрике.

– Где же?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Где похоронен?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Что ж – познакомились. – Твой отец вернул листки в планшетную сумку. – Ищу свидетелей. – Не вставая с табурета, он вдруг взял меня за плечи, придвинул к себе. – Ты вчера Лену видел?

– Не видел, – зачем-то соврал я.

Твой отец крепче сжал мои плечи. Лицо передо мной увеличилось, дыхнуло больницей.

– Кочегар наш Перегудов…

– Дядя Гоша?

– Дядя… видел, что вы с Мией пошли в лес. А Лена пошла за вами. Это правда?

Из-под козырька фуражки сквозь меня внимательно смотрели глубоко запавшие неживые глаза. Кто-то управлял телом твоего отца и крепко меня держал. Нельзя было убежать, даже отвернуться.

Сначала мне расхотелось фуражку. Потом по ногам поползло теплое. Штаны потемнели.

– Вот тебе и Первый Белорусский, сорок четвертый, – сказал твой отец.

Наверное, его слова должны были прозвучать как обидные. Но он произнес их с сочувствием.

Тетка легко отобрала меня, прижала к себе.

– Не видел, значит, не видел. – Так строго она даже со мной не разговаривала.

Нам пришлось пятиться, чтобы твой отец смог выйти и закрыть за собой дверь.