Собака из терракоты

Виллу, что при въезде в Галлотту, он нашел сразу, но ему показалось невероятным, будто кто-нибудь может обитать в этих развалинах. Виделось ясно, что полкрыши провалилось, на четвертом этаже обязательно должно было протекать. Слабого ветра было достаточно, чтоб принялась хлопать ставня, непонятно как еще продолжавшая держаться. По стене фасада шли трещины шириной в кулак. Чуть лучше выглядели третий этаж, второй и первый. Следы штукатурки исчезли много лет назад, ставни все поломались, краска с них облупилась, тем не менее они еще закрывались, правда криво. Взору представлялись кованая железная калитка, приоткрытая и накренившаяся на улицу, с незапамятных времен находившаяся в таком положении, сорняки и кучи земли. Сад казался непролазным и бесформенным переплетением покривившихся деревьев и густых кустов. Он прошел по дорожке из перекатывающихся под ногами камней и перед входной дверью, потерявшей цвет, остановился. Уже смеркалось, переход на летнее время на деле укорачивал дни. Тут был звонок, и Монтальбано позвонил, точнее, потыкал в кнопку, потому что не услышал никаких звуков, даже отдаленных. Он сделал еще попытку, прежде чем догадаться, что звонок не действует аж с момента открытия электричества. Постучал, взявшись за кольцо дверной ручки в форме конской головы, и наконец после третьего стука послышалось шарканье шагов. Дверь отворилась, и без предварительного щелчка щеколды или скрежета засова раздался долгий стон душ чистилища.

– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.

Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.

Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.

– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.

– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…

– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.

– Почему это я трачу даром время?

– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить? Знакомые лица исчезли, новые мне доверия не внушают. Продукты вот приносят каждый день, да и пью-то я только молоко и еще куриный бульон раз в неделю.

– Вы, может быть, слышали по телевизору…

Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.

– В этом доме нет электричества.

– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…

– Не беру газет.

Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.

– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.

Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.

У Монтальбано захолонуло внутри.

«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».

Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.

– Простите, но у меня нет зубов.

– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?

– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.

Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:

– Может это быть похоронным обрядом?