Собаки Европы

Все бока у него были в гнойниках — забирались раны под самый пах, да внизу прятались, во внутренности уходили. Как чувствовали те раны зловонные, что появилось существо человеческое, которое их прогнать может. Заскрипела бабушкина кровать, поднялась она, дверь закрыла и парня за руку взяла. Отнесла лишнее и снова легла. Устала. А парень всё ногой в шорты попасть никак не мог, одеваясь, да бормотал под нос себе:

«Ты, бабка, могла бы знаменитой стать. Думала об этом? Тёмная ты, я на твоём месте нашёл бы человека, который в таких делах шарит, да занялся бы этим серьёзно. Таким талантом нельзя разбрасываться, ты мне поверь…»

На другой день старик пришёл, долго перед бабкой сидел, молчал, что-то в компьютер свой записывал. Она уже думала, он о ней пишет. Ну, пусть пишет. У каждого своя работа — кому писать, кому лишнее у людей забирать. Легла бабка к стенке, трясло её что-то, да ноги никак не просыпались — хоть ты их иглами уколи.

А когда отпустило её и она на другую сторону повернулась, смотрит, а старичок тот уже без штанов и без рубашки перед ней стоит и смотрит на неё застенчиво. Весь в гнойниках, словно из больницы сбежал. Стоит и глазами на своё пузо показывает. Вот же мухомор старый. Весь в седом пуху. А лечить надо.

Пододвинулась к нему Бенигна, подтянулась на локтях. Стала, покачиваясь, не держали её ноги как следует, за руку старичка взяла. Заискрило у неё перед глазами, загудело, не хотел неандертальский лес укрытия свои выдавать — но упрямая была бабка Бенигна, стойкая и ни на кого не злая, потому что нельзя злой быть, если в неандертальский лес ходишь. Минута или две прошли — а нашлись тропки. Снова побывала бабка у заветного пня. Вернулась — а дед, ничего не сказав, схватил трусы и одежду свою и радостный за порог бросился. Старый пердун. И что он с её женихом здесь делает? Такому деду городскому на скамейке бы сидеть и внуков нянчить. А он на остров попёрся. Одно слово — писатель.

Вспомнила Бенигна библиотеку и вздохнула. Нет им покоя, тем писателям. Всё пишут, пишут, хотят свою собственную библиотеку написать. А книжки те в темноте над писателями смеются: у книжки жизнь длинная, с человеческой не сравнить, сколько бы человек ни написал — всё равно ему из андертальского леса не убежать, всё равно в земле лежать сырой, а книжка будет жить и с полки на мир смотреть. Может, её за сто лет никто в руки не возьмёт — а она всё равно своего времени дождётся. А человек — нет. Как бы ни хотелось ему на победу свою полюбоваться.

На третий день толстяк к ней заявился, вошёл, подсел к ней, посмотрел заискивающе в глаза бабкины.

«Лечи меня, бабка. Как ты других полечила».

«Завтра приходи, бедолага», — сказала бабка одними глазами, чувствуя себя виноватой: но и правда ведь, приболела она, боялась к тому пню ходить. Ей бы покою себе дать, хоть на день, а тогда уж она полечит, никому не откажет. Да только не умел толстяк тот глазами слушать, смотрел на бабушку умоляюще и ждал.

«Ну что ж ты не лечишь? Смотри, у меня ведь тоже по всему телу херня эта, что я, не человек?»

Она взяла его за руку, но отпустила. Не была уверена, что сможет.

«Лечи, бабка! На колени стану!»

Легла бабка. Плохо ей было и тошнило.

«А я тебе, бабка, новости расскажу, — пробормотал тот дородный дядька вполголоса, на двери тревожно оглядываясь. — Всё тебе рассказывать буду, что знаю, только лечи. Вот ты тут сидишь и не знаешь, а Янка наш, тот, спортивный такой парень, умный оказался. Убежал сегодня утром с острова. Не хочет, паршивец, с нами жить. Посмотрел, что гнойники заживают, и бежать. Всё рассчитал, гад, никто бы и не заметил. Его бы не сразу хватились. Если бы не я. Я первый заметил, что лодки одной не хватает. Меня за такое полечить хорошо надо, слышишь, бабка? Бабка?»

Растормошил он её, поднялась Бенигна из последних сил, до пня дошла, а как назад попала — сама не помнила. А тут уже и татарин тот стоит, глаза бегают, а рот под усиками ходуном ходит:

«Мне последнему к тебе идти выпало, не могу до завтра терпеть, вдруг ты, бабка, до завтра не дотянешь! Сказали, что умираешь, так я сразу к тебе и прибежал! Полечи меня, бабка, а там уже умирай! Слышишь? Не надо умирать! Ну что тебе, жалко? Ты же всё равно подохнешь, а мне ещё жить!»

Да только не могла бабка подняться. Лежала и смотрела в потолок. Пусть бы оставили её одну — всем бы лучше было. Стыдно смертью своей людям в глаза колоть. Долго бы стоял татарин на коленях перед её кроватью — до ночи её умолял бы и головой бился о её подушку, если бы не жених. Вытащил он того татарина за шкирку из комнаты:

«Иди моторку заводи, я тебя что, зря в советники выбрал? До темноты должны Янку найти, шторм начинается, погибнет парень! Опять меня виноватым сделаете, сукины дети!»

А сам подошёл к Бенигниной кровати, сел и обхватил бабу за ноги:

«Надвое бабка ворожила: иль умрёт, иль будет жива…»

И засмеялся нервно:

«Вижу я, бабка, что не хочешь ты за меня замуж идти. Вижу… Что, правда собралась здесь ноги протянуть, на моём острове? Нет… Не нравится тебе такой расклад».

Пальцами полез в глаза, поднял веки: