Собаки Европы

“Этого добра у нас хватает, — кот обвел лапой окрестность. — Снег за городом вкусный. Языки — так у бабки моей таким языкам можно научиться, что тебе и не снилось. Даже неандертальскому. Ты по-неандертальски как, могёшь?”

“Нет”, — призналась я.

“А она — может! — поднял лапу кот и откусил себе кусок желтоватого когтя. — Ну а мужчины…”

“Что мужчины?”

“Ну, подумай… Посмотри вокруг”.

Я оглянулась. Лес, озеро, снег. Я наклонилась, набрала в ладонь липкого снега, лизнула. И правда — вкусно.

“Не вижу я никаких мужчин”.

“Ты что, слепая? Так к офтальмологу нужно тебе, а не к бабке! Посмотри перед собой, долбанутая!”

Я посмотрела на прогнившие двери дома.

“На меня посмотри, — кот говорил таким голосом, будто видел перед собой полную идиотку. — Я что, баба? Вот… дошло… Яйца не видишь? Все вы такие. Да, правильно, погладь. Можешь здесь. И здесь. А здесь не надо. Мала ещё”.

“Наташа!” — Скрипнула дверь, кот едва успел отскочить в сторону, тётя Галя вышла и схватила меня за руку. Потянула в хату — тёмную, страшную, вонючую. Завела за печку.

За печкой стояла бабка. Чёрная, как негритос, а глаза синие. Я её и не заметила бы ни за что, если бы не глаза.

“Я снаружи подожду”, — сказала тётя и вышла. В хате было темно, а стало ещё темнее. Только глаза бабкины синие на белом крутились, в меня впивались, повивальная пиявка, страшная бабка, как смерть страшная, я такой не видела никогда, клянусь.

Я сразу начала бабку на слоги делить:

“Ба-буш-ка-ба-бу-шка-ба-бу…”

Но на бабку это никоим образом не действовало. Она посмотрела на меня исподлобья, но без злобы, и протянула руку. И я поняла, что она меня раздевает. Перестал душить шею шарф, одна за другой отскочили пуговицы, и вот я стояла перед ней в одних трусах, а бабкины сухие руки легко бегали по моему телу.

“Это правда, что вы неандертальский язык знаете, бабушка?” — спросила я шёпотом. Я уже не боялась — мне было легко и тепло. Словно лето было прямо за дверью этой хаты.

Мне показалось, что она улыбнулась. И тогда я вдруг увидела: осенний солнечный день, я сижу за столиком, ем мороженое, двойную порцию — и слышу, как за соседним столиком…»

«Врёшь, — сказал Козлик, нервно дёргая себя за бороду. — Это ты только что придумала. И на Alice in Wonderland чем-то похоже».

Каштанка засмеялась.

«Ньи ле конди ба ма унье ё о лоа?»

«Чего?» — Козлик перешел на белорусский.

«Это моя любимая поговорка, — удовлетворённо сказала Каштанка. — Я не ела орехов, почему меня должно ими тошнить? Так говорит какой-нибудь кунду, когда его обвиняют в том, чего он не делал. Я не ел орехов — почему меня должно ими тошнить?»

«Великолепная поговорка. — Мне и правда настолько понравилась эта фраза, хоть сам на вооружение бери. — На бальбуте будет так: au bim ne kusuzu trudoje strudutikama, parous au bif strudutima nariguzu?»

«Ну, примерно так. — Каштанка задумалась, но не о моём переводе, а о чём-то своём, Каштанкином, замороженном, белом, сладком. — Тебе виднее, ОО».

«А вообще, тебе в писательницы надо идти», — сказал я.

«Слушайте, мы работать собираемся?» — Козлик погрыз кончик ручки.

И тут я услышал, как где-то далеко отсюда, ещё неуловимое, но уже живое, тёмное, проснувшееся от наших голосов, шевельнулось, тяжело ступило на землю… двинулось через дома и улицы… раздвигая руками ветер… сдувая куртки…

Верочка.

«На сегодня хватит», — резко сказал я и вскочил с пола, стряхивая пыль со штанов.

«Но мы…» — Козлик с недоумением и умоляюще посмотрел на меня, вцепившись в ковёр, словно я собирался отнять у него что-то бесценное.

«Хватит, — я легонько толкнул его мыском ноги. — Вам нужно идти».

Козлик нехотя поднялся, Каштанка принялась одеваться, думая о чём-то своём.

«Скорее», — я толкнул Козлика в мягкую спину. К двери. Прочь из квартиры.

«А ваша жена…» — начал было Козлик, но я прикрыл ему рот ладонью.

Они вышли и стали там, на пороге, ожидая, что я скажу им что-нибудь на прощанье. Но я просто молча закрыл прямо перед их юными, такими растерянными лицами свои ненадёжные двери, которые уже не могли меня защитить.

10.