Собаки и другие люди

Ему были омерзительны эти, пахнущие морозом, дурноголовые собаки. Их несусветный во все стороны бег. Свисающие во все стороны уши. Их розовые языки.

Ему было, наконец, отвратительно то будущее, которое они увидят, а он – нет.

Он не застанет ни весеннего леса, ни половодья. Не первых почек, ни цветов, ни мха. Ни муравьиных куч, ни всего того, чему не знал имени – но любил: как то немногое, что выпало ему увидеть.

…Вечером, зайдя к нему, я увидел, что он свернулся, пытаясь собрать себя в комок. Коснувшись его спины, я отдёрнул руку. Он был жив, но тело его утратило тепло.

Я накрыл его одеялом, и он не шелохнулся.

Голова его виднелась из-под одеяла, как в старой сказке, сюжет которой я забыл, и героев не помнил.

* * *

Нигга ушёл спустя несколько дней.

Он умер во сне, никого не позвав и ни с кем не попрощавшись.

Утром лежал, как чёрное изваяние. Огромные щёки, в которые я, не ведая брезгливости, целовал его столько раз, были недвижимы.

…Кержака мы привезли домой в том же марте.

Птиц ещё не было слышно. Деревья тоже пока не расшумелись по-весеннему. Река оставалась беззвучной. И всё равно казалось, что мир дышит: сразу весь.

Незримая, оживала вода, готовясь крушить лёд.

Несмотря на многомесячное отсутствие, Кержак узнал свою конуру, и занял её с явным, как я заметил, удовлетворением.

Но, словно вспомнив о чём-то, тут же выбрался на улицу.

Неспешно подошёл к другой в том же вольере – к пустующей конуре Нигги – и заглянул внутрь.

Долго обнюхивал порог и полог, но ничего не услышал.

Весна перебивала все запахи.

Дождевой пограничник

Кромешный, стегает ливень, – а он лежит и не уходит в конуру.

Ослабев, дождь шатается на ветру, налетая порывами.

Он всё лежит.

Вернув себе силу, дождь долбит так, словно хочет перебить всю листву на деревьях.

Вода объяла его до самой души. Ему всё равно.

Выйду, окликну – поднимет глаза. На бровях – бисер.

Тяну за мокрый воротник: пойдём в баню, там ещё тепло, будешь сохнуть.

Нехотя встаёт. Шерсть отекает ручьями.

Несёт свою шубу, ставшую впятеро тяжелей.

Зовут – Кержак. Порода – тибетский мастиф.

После дождя, наутро – пахучий медвежий клубок с торчащим наружу рыжим носом.

…В юности, год назад, заболел, и должен был умереть.

Его кромсали, пересобирали, сшивали заново.

Покидал сознание, а затем, медленно пробуждаясь, возвращался в мир запахов, цветов, людей.

Но следом шли очередные, вводящие в исступление припадки боли, мытарства по больничным коридорам, хирургические кабинеты с тазами пыточных инструментов, обрушения в небытие.

Вернулся домой с того света.

* * *

Пока пса не было в нашем деревенском раю, местные обитатели изменились.

Бассеты Золька и Толька выросли, стали ещё громче и веселей.

Веселье Кержаку – претило. Он избегал их игр.

Появились рыжий кот Мур и белая кошка Ляля. Кошку он, как и подобает мертвецу, не видел, но с котом мирился – тот знал заветное слово.

Краснохвостый попугай Хьюи теперь разговаривал, помня всех живущих в доме по именам.

Чёрный мастино наполетано Нигга, самый лучший товарищ Кержака, – умер.

Я отвёл Кержака на лесную могилу.

– Вот, – сказал. – Тут наш Нигга. Поздоровайся, он тебя любил.

Лес Кержака не интересовал. Ему не было дела до птиц и звериных следов. Он избегал цветов и трав, ползущих как черви в сторону солнца.

Вернувшись с прогулки, он ложился во дворе, занимая укрытное место – где-нибудь на веранде за старым креслом.

Человек идёт мимо – даже не шелохнётся. Следит взглядом, не поворачивая дремучей головы.

Иной раз, выглянув из дома, потеряв его, некоторое время смотрю по сторонам.

Наконец, различаю: улёгся в нише за сараем, слившись с затхлой, сырой тенью.

Тихо иду к нему.

По моей одежде и даже по настроенью, выраженному в походке и взгляде, он безошибочно определяет: пойдём ли мы к реке смотреть на воду или нет.

Если я приближаюсь без дела, чтобы просто понадоедать ему, он только качнёт тяжёлым хвостом, не поднимаясь.

…просто понадоедать, Кержак, прости…

Некоторое время он позволяет гладить себя по голове и трепать за ушами, но вскоре уворачивается.

Привстав на передние лапы, Кержак трясёт, всплёскивая ушами, бурой головой, как бы стряхивая человеческие прикосновенья.

* * *

– Скоро дождь. Давай в этот раз пересидим его вместе? – предлагаю.

Никогда не вскакивает, как почти любая другая собака при виде обращающегося к ней хозяина, а некоторое время смотрит снизу, задрав голову.

– Слышишь, гремит? Это гром.

Поверив в серьёзность моих намерений, следует за мной в человеческое жилище.

Дома ищет самый дальний угол.

Выспавшись, тихо, стараясь никому не попадаться на глаза, сходит к грохочущей стиральной машине, возле которой лежит ворох грязного белья. На этом ворохе в свои предсмертные дни любил дремать покойный Нигга.

Кержак там не ложится. Стоит, чуть горбатясь и не дыша.

…Однажды поразил всех.

Живший на кухне в своей клетке попугай Хьюи, разыгравшись, закричал:

– Нигга! Нигга!

Он делал так в прежние времена, если видел мастино наполетано.

С грохотом выбив двойные двери, на кухню ворвался Кержак. Встав у порога, он, жутко рыча, ужасно оскалился. Глаза его были дики.