Собаки и другие люди

Крик, который он мог поднять в раздражении, перекрывал лай наших огромных собак и человеческие голоса. Джунгли жили в его прапамяти.

В отличие от собак, ему никогда не было скучно.

В своей клетке он неустанно перебирал засовы. Не то чтоб он был одержим побегом; просто если есть засов – отчего бы его не вскрыть.

Качал и двигал цепкой лапой. Заглядывал внутрь недвижимым глазом старьёвщика. Ковырял клювом. Наконец, побеждал.

Со временем все четыре дверки в его клетку были обвешаны самыми сложными скрепками, защёлками и прищепками. Одних хватало на пять минут, других – на час. Над какими-то ему пришлось посидеть с неделю.

Как-то утром спускаюсь на кухню – и слышу там непривычные звуки. Открываю дверь – он. На полу дюжина вскрытых защёлок.

На кухонном столе всегда лежали печенья, чай, сушёные фрукты, сахар.

За ночь он всё это мелко расклевал, раскрошил, растоптал – при этом, кажется, понимая, что занят делом дурным, наказуемым.

Кот и кошка вразвалку лежали на стульях – видимо, уже утомлённые его развлечениями, длившимися не первый час.

Только рот раскрыл, чтоб сказать: «Ну ты и сволочь…» – и здесь он, подобно цирковому конферансье, необычайно звонко, словно бы объявляя свой выход, прокричал:

– Хьюй-ки-и-и-и-и-ин!

Переиначил своё имя на манер одесского артиста смешанных жанров – хотя никто его этому не учил. Я захохотал так, что коты посыпались со стульев.

…Он умел обижаться совершенно на человеческий манер.

Однажды, так получилось, мне пришлось срочно уехать, оставив дом. Хотел вернуться наутро, а вышло – две ночи и ещё почти целый световой день.

Семечек ему насыпал предостаточно, вода была.

Когда я наконец вернулся, собаки – чёрный мастино наполетано Нигга и тибетский мастиф Кержак – встретили меня радостно, и вообще без претензий: счастье, что пришёл. Коты затребовали тройной порции корма и тем были удовлетворены; а этот…

Сразу вспомнился один рассказ поэта Мариенгофа. В пору их совместного житья-бытья под одной крышей с Есениным Мариенгоф загулял с подружкой и ночевать не явился. Когда вернулся сутки то ли двое спустя – Есенин сидел злой, нахохлившийся и на приветствия Мариенгофа никак не отвечал.

Лишь к вечеру Есенин прошептал – таким голосом, словно даже простыл от обиды: гулять мы с тобой можем как угодно, а вот спать надо – в своём доме.

Хьюи повёл себя так же.

Он не поздоровался со мной.

Я приник лицом к прутьям клетки. Он перебрался в другую сторону и отвернулся спиной. Я зашёл оттуда, присев на коленки. Хьюи развернулся и двинулся обратно. Здесь я заметил натуральный фингал у него под глазом и два роскошных красных пера из его хвоста, лежащих на дне клетки.

– Хьюи… – сказал я огорчённо. – Положим, перья ты себе выдрал, и я горько сожалею об этом. Но с кем ты мог подраться в пустой клетке?..

Я насыпал ему лучших зёрен. Накрошил его любимых бананов. Порылся в ящиках и нашёл звонко тренькающий колокольчик – блестящий, зазывной. Для попугая в радость выдрать ему язык и расколоть скорлупку надвое.

К еде он не притронулся. На колокольчик даже не посмотрел.

Я ушёл спать.

Явившись утром, завёл привычные разговоры, которые он обожал.

– Хьюи, кушать хочу. А ты?

Молчит.

– Хочешь орешек?.. Нет? Тогда я сам съем… Хьюи?

Он был непреклонен.

«Может, к нам в дом забралась крыса и напугала его? – гадал я. – От чего он испытал такой шок, что разучился говорить?..»

Это было бы для меня большой печалью: порой по нескольку дней Хьюи был единственным моим собеседником.

* * *

К тому времени я твёрдо выяснил, что звуки он воспроизводит не спорадически, а строго по делу. Это стало великим открытием для меня, скептика.

Он выучил имена детей и животных – и никогда их не путал. Вёл перекличку строго по делу.

Если на улице лаял Кержак, попугай тут же, опережая меня, голосил:

– Кержак! Фу! Заткнись! Закрой рот!..

Без собачьего лая ему и в голову не приходило это кричать. Причём если лаяли соседские собаки, он так не реагировал: выделил для себя голос Кержака – и заткнуть пытался только его.

Нигга вёл себя куда спокойней, и его попугай, как бы поддерживая отношения, просто окликал, едва тот появлялся на кухне:

– Нигга! Нигга! Хороший!

Самих же собак попугай не интересовал. Нигга раз к нему сунулся – и получил в нос. Кержак даже не пытался. Для них Хьюи пребывал в человеческом мире – там же, где подрастающие дети.

Если собаки находились в доме, отдельной его забавой было, пародируя меня, громко отдать долгожданный приказ: «Гулять!». Тогда псы срывались к дверям, а он сардонически хохотал им вслед.

Женщины ему нравились несомненно больше мужчин.

Когда появлялась жена, он – только ей – начинал театрально кланяться, тарабаня что-то несусветное: слов ему на этот раз не хватало, но он ужасно хотел её развлечь, и это было очевидно.

В иной тональности Хьюи общался с давно выросшей дочерью: деятельной, очень с ним дружившей и уважавшей его.

– Кирушка-а-а, – тянул он сладким голосом. – Ты где?..

– Я здесь, милый мой, – повторяла она неизменно.

Он тогда расправлял трепещущие крылья, что-то почёсывал там у себя на мягком и трепетном боку, и тут же приторным голосом повторял: