Собаки и другие люди

Мы нашли ему лучших врачей, сделали три операции, перевинтили заново суставы, но терпение пса – истощалось: извлечённый из нашего захолустья в подмосковный бензиновый грохот, он мотался по госпиталям и ветеринарным приёмным, спал в утлых больничных клетках, напоминающих гробы, пропах, как инфарктный старик, лекарствами, смотрел на мир затравленно и горько…

Жена, видевшая это всё, однажды собрала Ниггу – и поехала выручать Кержака.

Сняла дом с большим участком возле той больницы, где Кержак тянул свои дремучие дни, и забрала его, сказав докторам, что на процедуры будет доставлять пса сама.

Нигга и Кержак, как и положено мужчинам, встретились без лишних эмоций, едва задев друг друга плечами, и если и обменялись приветствием, то в переводе на человеческий прозвучало оно лаконично: «Приехал, значит» – «Ну а как?».

Выглядывая в окно, жена видела, как они со львиным достоинством лежат рядом, и лишь изредка, не чаще раза-двух в день, играют, совершая мягкие, плавные движенья и обозначая укусы, будто в замедленной съёмке.

Нигга словно бы знал о болезнях Кержака – и берёг его осмысленно, но не унижая этим знанием и не выказывая его.

В положенные дни жена вставала в три утра и везла Кержака в больницу на уколы и осмотры.

Нигга провожал их до ворот и оставался один.

Он вёл себя как старший, хотя было ему всего два с половиной года.

В одиночестве он, подобно другим собакам, не лаял и не выл, но тихо, почти девичьим голоском, поскуливал, будто сам себе напевая зимнюю песенку тоски и одиночества.

Уже вечерело, когда он резко поднимал чёрную голову и довольно взрыкивал: на ближайшем повороте поддавала ходу машина его хозяйки.

* * *

В сердце Кержака словно бы зажгли слабую свечку. Она горела еле-еле, рискуя затухнуть. Вздрагивала, отекая тёплой собачьей слезой.

Но тьма отступила на шаг.

Поняв, что – не брошен, что он любим и нужен, Кержак теперь по три раза в день вызывал визгливым лаем хозяйку из дома. Он просил отвести их погулять в поле: во дворе всё было уже перенюхано, а с той стороны ветер нёс запах прелости, чужих лёжек, птичьих гнёзд.

На трёх с половиной ногах Кержак заранее бежал к воротам, и стоял там, помахивая хвостом.

Нигга же поднимался со своей лежанки на удивление неохотно, и лишь на повторный призыв хозяйки трусцой подбегал к ней, виляя по пути как бы всем телом: «…гулять? да, конечно… иду…»

– Не нравится тебе здесь? – спрашивала жена, вглядываясь в него. – Хочешь домой? На речку?

Кержак, даром что с него совсем недавно сняли швы, всё норовил втянуть Ниггу в забавы на снегу. Тот отзывался – не столько ведомый интересом, сколько из привычного дружелюбия к покалеченному товарищу.

Памятуя о страсти Нигги играть с палками, жена повела собак до не слишком близкого перелеска. Обломила там сухой сук.

– Нигга? Ну?

Нигга вежливо взял палку в пасть и поднял на жену беззащитные глаза: «…только не кидай, прошу, эту палку слишком далеко…».

Она поняла: пёс болен.

На другое утро явилась в ветеринарную лечебницу сразу с двумя огромными кобелями.

Кержак пошёл на привычные свои процедуры, а Ниггу повели по кабинетам.

Томясь предчувствиями, мы ждали результатов несколько дней.

Нигга теперь спал дома – на улице он мёрз.

Мохнатый Кержак тоже лез в дом, но, посидев в натопленной кухне, просился обратно, и выкатывался с крыльца радостный.

Ел Нигга будто по привычке. Что бы ему ни приготовили, во время ужина он вдруг задумывался – и так, вытянув измазанную морду, стоял, глядя куда-то в угол, словно там копошились тревожные тени. Оставляя половину тарелки макарон с мясом, резко уходил за диван и там ложился.

Спустя три дня врачи сообщили: порок сердца.

Он был приговорён.

Приехал спасти товарища – и передарил ему свою жизнь, а сам остался ни с чем.

* * *

Жена привезла Ниггу домой.

Я вернулся в тот же вечер около полуночи.

Все спали.

В былые времена он поспешил бы мне навстречу – но теперь этого не случилось, хотя я откуда-то слышал его слабый запах.

Первым делом решил посмотреть Ниггу на кухне, но с порога развернулся: он в прачечной, откуда-то понял я. Заснул на белье, приготовленном к стирке.

…Да, Нигга был там.

В прачечной горел свет: жена позаботилась, чтобы пёс догадался в темноте, где выход.

Когда я вошёл к нему, он вскинул голову. Хвост его мелко задрожал.

Неловко чертыхаясь, он попытался приподняться. Я рухнул перед ним на колени:

– Нигга, Нигга. Лежи.

Он всё-таки встал и, от счастья – мышцы ослабели совсем, – дважды мелко набрызгал на грязное бельё отчего-то совсем прозрачной мочой.

Мы немного помолчали так, обнявшись.

Чувствуя тяжесть в груди, я пошёл к себе спать.

Уже погасив свет, услышал, как Нигга, выйдя в коридор, некоторое время стоял там, будто вспоминая, где он.

Утром я, едва очнувшись, сразу чутко и болезненно прислушался: раздаются ли снизу какие-то звуки?

С минуту было тихо, а потом наконец заскользила по паласу собачья лапа. Он искал опору, чтобы встать.

* * *

Как у собаки выглядит старость, не сразу и поймёшь.

Но если ещё в прошлом месяце ему по человеческим меркам не было и тридцати, то в этом стало – далеко за семьдесят.