Собеседники на пиру

                                                          Из Норвида

^{25}               [Посвящение]

Сперва в стекле, в смарагд обрáмленном,

сверкнув, луч солнца неуверенно
на лике Аталанты мраморном
на сто частей распался веером,
потом плющом и вазой занялся
и вскоре, вспыхнув без стеснения
на бархатных морщинах занавеса,
упал на золото тиснения
застегнутой на пряжку книги.

Как девы, в гроб сойдя невинными,

о дальнем грезящие миге,
когда Господь, воззвав по имени,
восстать им даст, она лежала,
с восточной пышностию залита
лучом, средь золотого жара, —
готической иконы зарева
подобья, с образом пресветлым
и с пляской солнца в прахе смертном.

Я знал: стихи, творенья гения

хранит та гордая оправа,
и я подумал в то мгновение:
«Пусть в блеске опочит их слава
Пусть автор спит. Влезать кощунственно
под переплет. Там те же самые
цветы и ленты спят бесчувственно.
И та же полуправда… в саване».

Прими, Варшава, днесь поэтому

в дар книгу менее злаченую.
Окровавленных пальцев метою
укрась ее обложку черную.
Не дева — Мать! твой герб сиреною
увенчан. Океан великий
я, пересекший, слышал пение
твое и не забыл я лик твой!

Что ж, Партенопы златовласые

а также нереиды милые
пусть пенят рифмы сладкогласие
сбирают раковины, лилии
к стопам своим с веселым гомоном
и в робости трясут невольной
над общей правдой с горьким голосом
фиалок звонкой колокольней.

К иному слух склоняет женщина —

Мать, чье чело снопами повито
и Польши злаками увенчано.
Лишь для нее мной лира поднята.
Познавши боль и радость, горнего
подобье Иерусалима
не презрит она звука горького,
а сладостный пропустит мимо.

Прими ж… Прости мой тон приподнятый.

Дай камешек (на что мне лица!)
ни кровью, ни слезой не политый,
о юности моей столица!