Собеседники на пиру

               Песнь Тиртея

Что же так робок звук их напева?

Текст у них, право, не новый.
Лютни зачем их из хрупкого древа,
А не из кости слоновой?
Что ж это сердце над хрупкостью плачет,
Болью пронзенное острой,
Будто царица-изгнанница прячет
Гордость под пошлостью пестрой?..

С правдой небесной в пере поднадзорном,

Сокол, разбуженный ранним
Солнцем — Поэт почему не разорван
Львами… но к быдлу приравнен?

Адские тени со струн отрясая,

Как же Орфеева лира,
Слов не терзая, но души пронзая,
Звуки прекрасные лúла?

Не распинал он несчастную Оду,

Полчищам фурий несметным,
Деву его охранявшим, в угоду —
Смертный, пошедший за смертной…

                       * * *

Ставя на пепел Эреба столь гордо

Ногу в злаченом котурне,
Форму стопой придавая нетвердой,
Свежей податливой урне,

С богом Аида сдружившись охотно,

В платье пурпурной окраски
Торс обернувши (в гнилые лохмотья!)
— Царь! Что лепечешь по-рабски?

Кедры пустыня бескрайняя родит.

Быть пустотой — не постыдно.
И песнопевец великий приходит,
Если великих не видно.

Слово из звука и слово из духа

Жаждет к скрижалям привиться.
Лишь песнопевец доводит до слуха
Общего — шепот провидца.

                 Моя родина

Помни, отчизной считающий избы,

Озими, пустоши, ветхость
Кровель соломенных: это — отчизны
                      Только поверхность.

Грудью младенец питается. Жмется

К юбке он в страхе, в печали.
Мать — о сыновье плечо обопрется.
                      Вот мне — скрижали.

Тело я взял за Евфратом. Родному

Я не обязан эфиру
Духом, но — Хаосу. Этим не дому
                      Должен я: миру.

Племени нет, чтоб признал иль отвергнул.

Вечность вкусил прежде века.
Голос во мне ключ Давидов отверзнул.
                      Рим — человека.

Знаю, отчизны кровавые стопы

Собственной вытерев прядью:
Чище и выше светил она стóкрат
                      Сутью и статью.

Прадеды также другой не знавали.

Вот оттого я, как в прошлом,
Счастлив припасть, как они целовали,
                      К жестким подошвам.

Родина мне — не проселки да избы.

Не присягну им на верность.
Шрамы на теле — не тело отчизны:
                      Тела — поверхность.

Еще раз о родном отечестве: Литва Мицкевича и Мицкевич в Литве [**]

Виктор Вайнтрауб во многих своих работах обращался к образу Мицкевича, к его представлению о себе (и представлениям о нем) как о пророке, вожде своего народа, олицетворении его коллективных чаяний и харизматичном учителе грядущих поколений. Мессианская идея, проповедовавшаяся Мицкевичем и отозвавшаяся эхом у многих его современников, может выглядеть странной для нас, однако она будоражила воображение его читателей и способствовала судьбоносным изменениям на интеллектуальной и политической карте Восточной Европы. Зачастую в этой связи упускается из виду тот факт, что пророчества Мицкевича сформировали собирательный образ не одной нации, а двух — Польши и Литвы. Впрочем, пророки не бывают непогрешимыми. Мицкевичу не удалось провидеть очень значительное событие в своем родном краю — возникновение еще одного современного государства на границе с Польшей, а именно Литвы, хотя он, возможно, более, чем кто-либо другой, способствовал ее духовному становлению. Меня будут интересовать две темы, тесно связанные одна с другой: во-первых, связь пророческого образа Мицкевича с его литовскими корнями и, во-вторых, парадоксальная роль поэта в развитии литовского национального самосознания.