Собиратель миров

А в конце песни мы изо всех сил кричали: Амииииииииинь! Словно это была молитва, чтобы победить всех джиннов. Услышав нашу песню, но, разумеется, ничего не поняв, бвана Спик, наверное, подумал, что это хвалебная песнь в его честь, тогда он вышел из палатки, подошел к костру и спел нам одну из своих песен, которой было бы место на плечах у скорбящего и которая хорошо подошла бы для похорон. Но он пел во все горло и от всего сердца, и в конце песни мы все громко выразили наше восхищение, и за это он показал нам какой-то танец, который, к сожалению, быстро прервал, видимо, услышав наши смешки. Да, братья мои, это придало нам силы, когда нам позволили узнать, какими смешными бывают вазунгу.

= = = = =

Они вторглись в тропический лес. Теперь ничто не будет как прежде. Горизонт проглочен. Тропу преграждают решетки лиан, каждая толщиной с канат. Раскинувшиеся кроны сплелись в темно-зеленую крышу, опирающуюся на серые столбы, как священная роща, куда проникает лишь тенистая сторона шумов. Черная скользкая земля под густыми зарослями глотает каждый их шаг. На болотистых местах можно полагаться лишь на древесные корни. Пучки травы остры, как заточенные клинки, деревья во власти эпифитов, рептилиевидных паразитов, которые разрастаются на верхушках фальшивыми птичьими гнездами. Тропу душат ползущие и вьющиеся. Кто убивает дорогу, бормочут носильщики, тот убивает и путника. Вдобавок вонь, как будто за каждым деревом лежит труп. Тюки падают с ослов, белуджи проклинают несчастье, но предоставляют погрузку другим. Если они видят от неба больше, чем обрывок грязного савана, то оно — густое, серое, низкое, как дым, который нельзя прогнать. Воздух облекает их кожу миазмами, грязевой пленкой, которую не смыть, даже если бы они нашли воду и тщательно потерли бы кожу.

Они с самого начала знали, что это лишь вопрос времени — когда в них проберутся первые болезни. Но они не предусмотрели, что малярия одолеет их обоих одновременно. Они остановились вскоре после границы деревьев, где первые просеки расширяются в степь. Бёртон лежит на земле, не в силах пошевелиться, и ощущает внутри себя другое, враждебно настроенное существо, которое хочет спутать его планы. Однажды он восклицает: прежде чем я продолжу, я хочу знать, в чем дело. Вы не можете принудить меня к этой бесконечной борьбе, не предоставив никакой перспективы. Те, кто отвечают ему, не давая верного ответа, — головы, растущие из груди, которые вылизывают его волосатыми языками, морщинистые бабы, стегающие его кнутами, и он орет, что они его с кем-то спутали, а они вероломно посмеиваются и хрипят песню, непонятную поначалу, потом он выхватывает обрывки, слова падают на него, как бабочки без крыльев, и он пытается поймать их сетью, вырастающей из его рук, и когда он ловит все беглые слова, то долго-долго смотрит в сеть, пока у него получается собрать смысл: нет большего блаженства, нет большего счастья, чем треск костей, которые мы ломаем, с раннего утра до глубокого вечера. Он смотрит наверх, ведьмы восторженно кивают, ты понял нас, а теперь дай нам свои руки-ноги. Мы просверлим в них дыры и будем плевать туда, у тебя столько волос, это прекрасно, мы вырвем из тебя их все по очереди. Дай нам свое тело, мы обещаем тебе совершенную боль.

Он просыпается. Кажется, будто вся выпитая жидкость вышла из него потом. Язык — гусеница, которая ворочается в коконе горечи. Ноги слушаются его против воли. Он опять вытягивает их. Зовет Бомбея, который носит ему воду. Спрашивает про Спика. Оказывается, он уже встал.

Бёртон ползет к выходу из палатку и выглядывает наружу. Небо затянуто. Он чувствует, будто с него снят какой-то огромный долг. Спик неподалеку. Видеть его — утешение. Он здоровается. Слова вязко стекают у него изо рта. Лицо Спика тугое, словно его кожу натянули для просушки на барабан. Он подходит к палатке, наклоняется к Бёртону. Первая атака отбита, говорит он. Потом протягивает руку и мягко дотрагивается до щеки Бёртона. Это кажется нелепым, но это знак единения. У Бёртона появляется надежда. Я немного отдохну, говорит он. Потом можем идти дальше. Увидимся. И вновь уползает в палатку.

Спик, моя путаная загадка Спик, думает он в хрупкой тишине, которая приходит за лихорадкой. Не следует его судить несправедливо, лишь потому что его трудно оценить. Пока он проявил себя надежным. Он исправно выполняет свои обязанности; он ни разу не жаловался на тяготы пути — если делить людей на спартанский и афинский типы, то Спик, без сомнения, принадлежит Спарте. Углубленный в себя, спокойный и уравновешенный. Пусть хорошее настроение для него — редкость, но он не бывает унылым или недовольным. Конечно, кое-что в нем раздражает. С самого начала крайне мешала его безграничная незаинтересованность, которую Спик выказывает всему окружающему его миру. Все пейзажи, по которым они до сей поры шагали, казались ему скучными, люди — неинтересными, единственное, что будит в нем страсть — это дикие животные, которых он может подстрелить. Словно бы он мог приблизиться к жизни, лишь завладев ею.