Собиратель рая

Кроме помады, пудреницы и туши для ресниц там была уйма денежной мелочи, фломастеры, ручки, несколько разных конфет, мандарин, разорванные бусы, брошка, резинки, салфетки, какие-то таблетки, записки (одну из них Карандаш прочел в тусклом свете прихожей: после списка дел, которые нужно было не забыть, внизу было приписано: “Никого не бояться!”). Они ползали по полу, собирая всё это, пока не столкнулись оглушительно лбами. Потом Лера изо всех сил дула на лоб Карандаша, а он гладил и целовал ушибленное место над ее каштановой бровью – это еще тоже могло сойти за дружескую заботу, но затем их рты встретились и дружбе пришел конец, а вместе с ней конец и той Лере, которую давным-давно знал Карандаш, на ее месте возникла другая, о которой он, конечно, подозревал, но всё равно она оказалась для него неожиданностью. Непривычной была ее близость, и то, что она чувствовала себя в ней как дома, и ее худоба – со стороны она казалась ему как-то плотнее, что ли, – и резкость движений, какими она, не щадя пуговиц, содрала с Карандаша рубаху, потом стянула с себя через голову платье, избавившись вместе с ним от последних остатков старой знакомой Леры и сделавшись новой, неизвестной, почти пугающей. Дальше было одно непрекращающееся, ошеломляющее узнавание.

– Это ты? И это тоже ты? – Да, это я, и так я, и вот так – тоже я! – И это снова ты? – Да, а ты как думал?! – А вот это я! И так я, и еще глубже я, и сильнее, и резче, и нежней, и больнее – тоже я!

Они не произносили этих слов и даже, скорее всего, не думали их с такой отчетливостью, но каждое движение, поцелуй, стон были открытием, каскадом чудесных открытий. Потом Лера уснула, а Карандаш долго не мог заснуть, вслушивался в ее ночное дыхание и, если она начинала ворочаться, гладил ее на ощупь под одеялом. Ладонь скользила по изгибам, выпуклостям и впадинам Лериного тела, и нежность к ним поднималась в нем раньше, чем он успевал понять, что под его рукой – спина, плечо или локоть.

Утром разговор о Короле зашел безо всякого повода, как будто оба только о нем и думали. И сразу он встал между ними, разделив их, отдалив друг от друга.

– Я обещала тебе рассказать о нем? Что-то не припомню.

– Ну когда мы с тобой вчера танцевали. Ты еще сказала: потом, не сейчас…

– A-а, что-то было… Хотя я так перебрала вчера… Да еще намешала…

– Голова болит?

– Вроде не очень. Бывало и хуже.

– Может, обезболивающего выпить? У меня есть с собой.

– Спасибо. Какой ты добрый.

В последней фразе Карандаш почувствовал скрытую насмешку, побудившую его спросить:

– А он? Он был с тобой добрым?

– Король? – Лера задумалась. Улыбнулась: – Конечно. Только по-своему… Рецепты мне разные предлагал, чтобы меня быстрее вырвало, когда я таблеток наглоталась.

– Ты из-за него таблеток наглоталась? Думала отравиться?

– Ты знаешь, я уже не помню толком, о чем я тогда думала. Помню, что мне с ним весело было. Мы всё время смеялись, очень много смеялись, а над чем, не помню. Таких вещей ведь не запоминаешь… А однажды я поняла, что я смеюсь вместе с ним, а он – надо мной. Его всё во мне смешило: как я одеваюсь, как я раздеваюсь… Даже в постели ему со мной смешно было. Мне иногда казалось, что вся наша любовь для него только повод для смеха. Сперва меня тоже смешило, что его всё смешит, ну и вообще… Смех – вещь заразительная… А потом перестало. Потом вдруг совсем несмешно сделалось. Тогда я снотворного и наелась, целую упаковку. Ладно, думаю, теперь тебе будет не до смеха.

– Да, Лера, с тобой шутки плохи, – вставил Карандаш.

Она усмехнулась: