Собиратель рая

Шутки над ним шутят! Ну ладно! Он тоже шутить умеет. Если с ним так, то и он так. Раз они так, то и он тоже… (Кирилл бормотал на ходу себе под нос, не замечая, что говорит вслух.) Мало он, что ли, шутил над Лерой и Викой, над Карандашом и Боцманом? Вот только над кем пошутить здесь, на пустой заснеженной улице? Другие нужны, чтобы было над кем посмеяться. А если их нет…

Проходя мимо машины под фонарем, Кирилл увидел в ее черном стекле свое отражение, наклонился к нему и скривил лицо так, что рот заехал на щеку, сползшую набок и вверх, почти заслонив сузившийся до щели глаз.

Если никого нет, остается посмеяться над собой. Пусть и не очень-то смешно получается. Но тогда можно скорчить другую рожу, похлеще первой, за ней еще одну, пока кривящееся в черном стекле лицо не покажется совсем чужим, вовсе незнакомым. Что это за пьяный тип строит себе рожи снежной ночью на безлюдной улице? Потерявший свою мать, свой дом, свое время, самого себя?

– Лер, не уезжай, а? Оставайся. Зачем тебе эта Америка?

Карандаш с Лерой сидели в кафе “На рогах”, день был будний, и народу, кроме них, почти не было. Только за столиком в углу играли в шахматы Дим Димыч с Михалычем, а Юрчик, бывший официант из “Арагви”, наблюдал за игрой и попеременно болел за того, чей был ход. Игроки нависали над столом с напрягшимися в умственном усилии неподвижными лицами, зато на сморщенном лице Юрчика быстрой сменой сокрушительных эмоций отражалось всё, что происходило на доске. Михалыч запретил ему говорить, поэтому Юрчик то и дело, не разжимая губ, со стоном хватался за голову, отворачивался в отчаянии, закрывал рукой глаза.

– Ну кто так играет?! Кто так играет?! – крикнул он Карандашу, заметив, что тот на него смотрит.

Михалыч поднял тяжелый кулак с зажатой в нем ладьей:

– Хочешь, чтобы я тебя турой припечатал?

– Да я же не с тобой, я с Карандашом. Тоже нельзя?

– Вот и иди к нему, болтай с ним сколько хочешь, а нам тут не мешай.

– Не могу: у него там с девушкой серьезный разговор, зачем я им нужен?

– А здесь ты зачем нужен? Только отвлекаешь. Из-за тебя, видишь, офицера зевнул.

– Всё, молчу, молчу. – Юрчик поднял кверху обе ладони. – Молчу.

– Смотри у меня, еще слово – и тура у тебя между глаз!

Серьезный разговор между тем не клеился. Лера не спешила отвечать Карандашу, даже глядела не на него, а мимо, думая о своем и водя губами по краю бокала с красным вином. Достала сигарету, но, прежде чем закурить, извлекла из сумки продолговатый футляр, из него мундштук (наверняка подарок Короля, подумал Карандаш), вставила в него сигарету, щелкнула зажигалкой – тоже непростой, из тех же, скорее всего, рук, – затянулась, слегка откинув голову и отдалив от себя Карандаша в придачу к разделявшему их расстоянию, такому недостоверному после проведенной вместе ночи, на дополнительные десять сантиметров мундштука. Глубоко вдохнула дым и, достигнув, очевидно, той полноты независимости, к которой стремилась, переспросила:

– Не уезжать, говоришь?

– Не надо. Что тебе там делать? – ответил Карандаш, а про себя подумал: воспитал ее Король на мою голову! К такой и не знаешь, с какой стороны подступиться. Еще ночью они были вместе, были почти одно, потом она ушла на работу, потолкалась там среди незнакомых ему людей и сама как будто сделалась из-за этого заново незнакомой, начисто забывшей о той ночной Лере, которую Карандаш помнил до последней родинки. Но едва он начал думать о том, какой она была ночью, как ему вспомнился сон, где он стоял голый перед витриной с манекеном, и разговор после.

– Что делать? То же, что и везде, – невозмутимо ответила Лера.

– Думаешь, там тебе не будет сниться, что ты в одной майке, голая среди одетых? – спросил Карандаш, чтобы поколебать ее невозмутимость.

Пожала плечами:

– Я уже привыкла, не придаю этому значения. А тебе в этот раз впервые приснилось?

– Вроде бы. Во всяком случае, раньше я не запоминал, а сейчас запомнилось.

– Выбивает из колеи, правда?

– Есть немного. И дело не во времени, нет… Во всяком случае, ко мне это объяснение Короля не относится. Скорее, это похоже на то, как если бы всё, что ты о себе думал, вдруг оказалось ошибкой. Или не ошибкой, а чем-то, от тебя совсем отдельным… И ты видишь себя без этого всего, как ты есть. Что-то в этом роде…

Лера слушала с интересом, в котором растворилась, по крайней мере отчасти, ее отдельность.