Собиратель рая

– “Всесоюзная ударная комсомольская стройка «Уренгой – Помары – Ужгород»”. – Почти все слова, кроме “стройка”, были ему незнакомы, он вопросительно оглянулся на Леру, и та убежденно кивнула: надо брать.

– А я там была, – раздался голос от двери.

Оглянувшись на него, все увидели Марину Львовну, которая стояла на пороге, не решаясь войти. По случаю прихода гостей она накрасила губы, но как-то неумело, так что левый угол сползал книзу, и слишком ярко, отчего лицо казалось блеклым, а морщины на нем – более глубокими и резкими.

– Да, была, – повторила она навстречу удивленным взглядам, как будто подтверждая этими словами свое право находиться в комнате, – в студенческом стройотряде в Ужгороде, на втором курсе. Или на третьем.

– Ты что-то путаешь, – не скрывая раздражения, сказал Король, – не могла ты там быть. Ты в совсем другом стройотряде была, гораздо раньше.

– Как это не могла?! – Недоумение Марины Львовны выражалось в слегка театральной интонации вопроса. – Я отлично всё помню. Мы там строили…

– Да? И что же вы строили?

– Что-то строили… Какие-то стены, здания… кажется, трансформаторную станцию или что-то в этом роде… – Она говорила неуверенно, с трудом нащупывая опору в болоте своей памяти. – А вечером к нам приходили ребята из других отрядов, мы пили сухое вино, разговаривали, пели песни…

– Да не могла ты там ничего строить, потому что это была стройка восьмидесятых годов! Ты в это время уже давно работала юрисконсультом! Какой стройотряд? Какие песни? Не было этого ничего!

– Если бы этого не было, – язвительно произнесла Марина Львовна, – то и тебя бы не было. Потому что в этом стройотряде я с твоим отцом познакомилась.

И когда в повисшей паузе все обернулись на Короля, ожидая его реакции, она еще раз вызывающе подтвердила:

– Да.

Король взорвался окончательно

– Значит, нет меня! Нет! Видишь, нет! – Распахнул пиджак и принялся стучать кулаком в грудь. – Нет! Нет меня! Пусть меня сто раз нет, но в стройотряде в Ужгороде ты быть не могла!

– А я говорю, была. – Сын пытался отобрать у нее прошлое, без которого она оказалась бы в полной пустоте и потерянности, поэтому Марина Львовна ни за что не могла признать его правоту – Мне лучше знать, где я была, а где не была.

Сидевший в кресле позади Марины Львовны Карандаш делал Королю знаки, чтобы он прекратил этот нелепый спор и согласился с матерью. Тот наконец понял, что ничего другого ему не остается.

– Ладно, закончим это. Что я, в самом деле. Была так была, ради бога. А теперь иди, пожалуйста, к себе, у нас тут свои дела.

Но Марина Львовна уходить к себе не хотела.

– Можно я с вами?.. – И, чувствуя недовольство сына, добавила просительно: – Я буду тихо сидеть, ни слова больше не скажу.

Король скривился, как от зубной боли, но согласился: не выставлять же мать из комнаты на глазах у гостей. Карандаш уступил ей кресло, она уселась в него, удовлетворенно откинулась на спинку, и удовольствие от двойной победы расплылось по ее полному лицу клоунской улыбкой кричащеяркого рта. Король отвернулся, чтобы не смотреть в ее сторону.

Колин достал шампанское, чтобы обмыть покупку коллекции, разлили по бокалам, а матери Король, как обычно, налил апельсинового сока, и она с удовольствием чокалась им с остальными. В общем разговоре она не участвовала, плохо улавливая, о чем идет речь, но переводила взгляд с одного говорящего на другого и равномерно кивала.

Лера, воодушевленная присутствием сразу трех мужчин, с каждым из которых у нее были отношения, и тем, что помогла одному из них заработать на другом, быстро и заметно опьянела. Она много смеялась, клала руки то на Короля, то на Карандаша, потом, словно прося прощения, обнимала своего Колина и всё время вспоминала о разных происшествиях на барахолке, которые год в Америке отдалил от нее гораздо больше, чем от остальных, в какое-то почти сказочное прошлое.

– А помнишь? – то и дело спрашивала она Карандаша или Короля. – Помнишь, как зимой, когда танцы устроили, все чуть было не передрались? Помнишь Юрчика – как он говорил: “Вы все пыль на ветру! Лаврентия Палыча на вас нет!”

– Помер Юрчик, – ответил Король. – Этой зимой помер.

– Вот как? – осеклась Лера. – От чего?

– Зима была холодная, он простудился, а дома отлежаться не хотел. Что, говорил, я там один буду лежать? Он ведь один жил. Приползал на рынок, хотя уже на ногах едва стоял, от кашля весь трясся. Всё продавал свои ржавые винтики-шпунтики, которые никто не брал. А когда все-таки не пришел, все сразу поняли, что помер. Так и оказалось. Не он один в этом году. Скверный год выдался. Дим Димыча помнишь?

– Он тоже?

– Тоже. Тележка, на которой он книги на рынок возил, развалилась посреди улицы. Книги высыпались, он стал их собирать, его машиной и сбило. Мне Михалыч рассказывал, который всё по зоне скучал, помнишь его? Он к нему в больницу приходил, Дим Димыч его просил журнальчики принести, которые под прилавком прятал. Целая у него там коллекция была веселых журнальчиков. Михалыч их в следующий раз принес, но уже опоздал: Дим Димычу они больше не понадобились.