Соблазнение монаха

Но Сарине было наплевать на эти условности. Она впервые почувствовала себя свободной. Никто не стоял над душой, не выклянчивал любви (а Сарина считала, что папа выклянчивает любовь — она его и так любит, что еще?). Никто не прогонял ее и не звал остаться. Конечно, она бы предпочла, чтобы монах звал ее — все мы хотим обожания; чтобы нас закидывали цветами, лепетали нежные речи, а когда приходит обожание, становится так скучно, что не знаешь, куда бежать.

«Почему мне скучно?» — мучила Сарина монаха. «Мне все противны — весь мир. Почему так? Я ни с кем не могу ужиться.» «А себя ты любишь?» — спрашивал монах. Он не спрашивал, но она представляла, как он спросит, и что она ему ответит — громадная умственная работа происходила в ней. Даже укрывшись тонким ковром, она продолжала думать о нем — о его мыслях, ответах ей, о своих мечтах — все ее мечты сводились к одной — она не хотела быть, как все. Трудное осознание себя в мире и слитности с миром не пришло еще к ней, а монах не понимал, как может быть иначе ведь он — часть Сарины, и она — часть него. Любовь — только стремление к цели, а не сама цель. Сама цель — мир.

Людей она услала домой. Садай, Клара… Как давно это было!

День назад! Вчера!

Сарина явилась, распустив волосы и накинув на плечи и тонкую спину мощный вязаный платок — не стоило шутить с природой. Одетая женщина интересней раздетой, а одетая до пят — интересней вдвойне. Так считают и мужчины, и женщины. Ах, как здорово ходить в длинном платье! Оно льется за тобой, как хвост, и складки прыгают на ветру, и ты — такая стройненькая, просто прелесть!

Саринино платье касалось каблучков — сзади, и ажурных брошек на туфельках — спереди. Платок на плечах тоже был ажурный. Все — темного цвета. Сарина не любила яркого. Как ночь любит свои краски, так Сарина, оглядев себя в зеркале, находила, что ей лучше светло-серый или бордо. Гри де перл — говорили древние — жемчужный. Но жемчужного не было у нее. Коричневый, в лучшем случае — серый. Зато волосы — прекрасны. Спускаются по плечам и абсолютно прямые. Так льется река из серебра коричневого цвета — тяжелые и теплые.

Сарина смотрела на Томаса, и ему казалось, что ночь смотрит на него. Но, как ни великолепен котенок, прыгающий у вас на ковре и смотрящий на вас огромными зелеными глазами, — это котенок. Когда Сарина наклоняла голову и смотрела на Томаса (как всегда, отстаивая очередную свою теорию — например, что власть может быть обильной, но не очень), он подходил, и она выпрямляла шею, смотря прямо вглубь него — она действительно смотрела вглубь него, как мы смотрим в космос, а не на себя или — от себя. И Томас чувствовал, что она проникает вглубь него, но не до самой глубины. Что мы видим, глядя на небо? Темноту и звездочки в ней. Что видела Сарина в Томасе? Возможно, многое, но не до конца. А ей хотелось до конца. «Не понимаю, — бормотала она, залезая в постель, — не понимаю.»

Она уже неделю жила в замке. Монастырь казался ей замком, а если откровенно — домом. То же расположение комнат с небольшими изменениями, которые Сарина сразу же выучила. Две дверцы — одна ведет в сад, другая — тайный ход. Но тайный ход давно зарос травой и грязью, и ходить по нему нельзя. Это Сарина узнала от Томаса. Томас провел ее и показал ей — но она скорее бы умерла, чем прикоснулась к нему — чем сильнее манит нас любовь, тем мучительней последние шаги, и Сарина думала вполне прозаически: «Почему он не любит меня? Почему мы не можем жить, как все люди?» (Хотя она первая отрицала принцип «жить, как все») — И прочую ерунду, которую думают женщины, когда хотят замуж. Вы думаете, женщина рождается в первую ночь? Ошибаетесь, мои дорогие. Женщина рождается из желания стать женщиной, то есть, попросту говоря, властительницей мира.

Томас хотел на родину. Много лет назад он пришел в этот край, но настоящая родина — та, что осталась, манила его. Он видел, что ход зарастает травой, а могучие лестницы рушатся, и, встав рядом, но — в двух шагах от Сарины — он думал: «Где моя родина? Где?»

Они стояли на длинном балконе второго этажа. Каменный балкон, как пояс, опоясывал здание. Каменные перила холодили руки, когда люди на них опирались, но сейчас Сарина стояла, обняв сама себя руками, а Томас не нуждался в подпорках. Они молчали. Сарина чувствовала, что сказала все, что знала. А теперь чувствовала, что думает Томас. Мысли его были далеко. Так далеко, что Сарина не могла разобрать, где. Он сел на каменный выступ, который шел чуть ниже перил — спиной к саду и лицом к Сарине. Он впервые оказался ниже ее.