Соблазненные луной

Двое стражей подтащили к нам Риса. Он безвольно висел у них на руках, а вид его лица заставил меня вскрикнуть – не от ужаса, но от горя. Андаис не вырезала ему глаз, как когда-то давно гоблины, она его пробила. Ничего не осталось от прекрасной синевы в текущих по лицу Риса крови и прозрачной жидкости. Глазницу окружала глубокая рваная рана, обнажившая и надбровную дугу, и скуловую кость. Как будто Андаис хотела срезать кожу вокруг глаза. Шрам на месте второго глаза Риса был мне привычен, был просто особенностью Риса, я любила каждый его дюйм, но это... Это был его конец. Рис был полностью, безнадежно слеп. Королева постаралась, чтобы он не смог залечить эту рану, – ни возможностей его тела, ни остававшейся у нас магии не хватило бы.

Я смотрела на лицо Риса и чувствовала такую злость, какую редко мне случалось чувствовать. Злость к глупости произошедшего. Так глупо, так бессмысленно! Я не задавалась вопросом, зачем это ей, потому что ответа не было. На вопрос "почему" ответ был только "потому", то есть никакого ответа.

Я поняла теперь, почему отодвинулся Дойл, почему велел принести Риса. Никогда раньше я не исцеляла поцелуем. Если дар этот ненадолго, Рису помощь нужна больше. Дойл и со шрамом останется Дойлом. Но увечье, нанесенное Рису, его разрушало – или превращало в кого-то другого.

Целехонькие стражи Андаис стояли у него по бокам, и на миг я разозлилась, что они ничего не сделали, чтобы не допустить этот ужас.

Они помогли Рису встать на колени, но когда его рука коснулась моей, он отдернулся.

– Не трогай меня, Мерри, не смотри!

Но Китто, так и стоявший на коленях в луже остывающей крови, объяснил ему:

– Она вернулась из Летней страны и принесла с собой птичий поцелуй.

Рис повернул к нему слепое лицо:

– Не верю.

Я о птичьем поцелуе слышала впервые в жизни, но вопросы решила оставить на потом.

– Наклонись, Рис, и я докажу.

Дойл отодвинул не наших стражей, Риса ко мне подвели он и Холод. Лицо Риса покрывала кровь, но я не смутилась и не попыталась ее стереть. Кровь – это тоже был Рис. Губы у него были соленые от крови. Он прижался ко мне губами, но не поцеловал. Мне пришлось надавить ему на затылок, и я ахнула от боли.

Он отдернулся – точнее, попытался; руки Дойла и Холода удержали его на месте.

– Она тоже ранена, – сказал Холод, – ей больно было поднять к тебе руку. Она не из-за твоего вида ахнула.

Холод сказал явно то, что нужно, Рис прекратил попытки отодвинуться.

– Она сильно ранена?

– Поцелуй меня, Рис, и мне будет лучше.

И он наклонился ко мне, не заставляя делать лишних движений. Он поцеловал меня, когда наши губы встретились, и похоже, было необходимо, чтобы мы оба желали этого поцелуя, потому что теперь на меня нахлынул запах дома. Так, как будто у дома есть один запах, в котором перемешаны ароматы свежего хлеба, чистого белья, дымка из камина, и смех, и еще запах густой похлебки, булькающей на огне. Никаким конкретным кушаньем от Риса не пахло, но губы у него хранили напоминание обо всем добром и хорошем, что дарит чувство спокойствия, сытости, счастья.

Я неосторожно подняла руки обнять его, но вызванная движением боль ослабела и растворилась от ощущения его тела. Он все же отстранился, а я цеплялась за него, желая удержать этот вкус. Я открыла глаза.

Рис моргал здоровым глазом. Три круга – ярко-голубой, бледно-голубой и васильковый – снова смотрели на меня. Я засмеялась и заплакала одновременно, глядя на него в онемелом восторге.

– Благодарение Богине, – прошептал он так тихо, что вряд ли кто-то еще его услышал.

– Благодарение Консорту, – шепнула я в ответ, тоже ему одному.

Он улыбнулся, и у меня внутри что-то отпустило, ушло напряжение, о котором я и сама не знала. Если Рис может так улыбаться – все будет хорошо.

Рис поднялся, и я взяла за руку Дойла. Я хотела, чтобы следующим был он, потому что не знала, сколько еще со мной останется благословение. Он помотал головой, и я открыла рот запротестовать, но появился Мистраль с Онилвином на руках. Я знала, что Мистраль недолюбливал Онилвина, но сейчас стражей объединяло что-то выше обычной дружбы или вражды. Голова Онилвина висела под странным углом, державшие ее мышцы были перерезаны. В глубине жуткой раны на месте горла виднелся позвоночник, одежду спереди залила кровь, окрасив в сине-фиолетовый цвет. Кожа цвета пшеничных ростков побледнела до болезненной зелени, и только широко раскрытые золотисто-зеленые глаза еще жили у него на лице. Андаис так распорола ему горло, что воздух шипел и булькал в разорванной трахее. Если б он был человеком, все дыхательные пути были бы нарушены, но он человеком не был, а потому дышал и жил, но сможет ли он залечить такую страшную рану – зависело от того, сколько еще осталось у него магической силы. В давние времена нас благословили сами боги, мы, как святые, могли прирастить даже отрубленную голову, но было это слишком давно. Теперь не все сумеют залечить такую рану.