Соблазнённый (ЛП)

Вместо этого я сидел и наблюдал за этими более взрослыми хулиганами. То, что меня бросили, закалило меня в юном возрасте. Эти хулиганы просто хотели власти. Предположение, что они правят интернатом, давало им ощущение… чего-то. В то время я не знал, что это было за нечто — сейчас понимаю, что оно было грандиозным, — но я знал, что если хочу сбежать от них, то должен добавить к этому что-то.

Я шпионил за персоналом. В школу неоднократно поступали пожертвования, но сотрудники прятали угощения и никогда нам их не давали. Когда я узнал, где они их прячут, то рассказал об этом старшим мальчикам.

Они получили свои лакомства. У меня была моя еда и мой покой.

После этого все превратилось в бесконечный цикл. Когда я чего-то хотел, то манипулировал, чтобы получить это. Со временем ложь становилась все легче, как и сюжеты манипуляций.

Игра в послушного мальчика привела к тому, что меня усыновили. Игра в благотворительность в моем приемном доме привела к тому, что меня приняли. Игра в отличника принесла мне уважение, и я даже прогуливал уроки.

Когда я встретил Камиллу, я играл в социальную игру, потому что… власть. Она могла привести меня куда угодно, и у меня было много планов относительно моих исследований.

Мои друзья были из старого общества, и мы вместе учились в частной элитной школе — благодаря моей приемной семье. Каждое утро мы сидели в этом кафе, чтобы они могли похвастаться своей карьерой, последними приобретениями и прочей ерундой.

Я использовал любой шанс, чтобы потешить их самолюбие, потому что никогда не знал, когда они мне понадобятся. Иначе я бы не проходил через эту лицемерную, скучную рутину каждый день.

Они были лучшими адвокатами, генеральными директорами и инженерами. Даже если их карьера не помогла бы мне, то их престижные фамилии — точно.

В глубине души я им не нравился. Меня усыновили, я был моложе и смог подняться по ступенькам успеха в тридцать лет. Когда я пропустил четыре класса, они были в первых рядах. Я оттеснил их в сторону и поднялся выше.

Они терпели меня только потому, что я играл на их самолюбии и никогда не позволял им проявлять высокомерие. Я всегда просил их совета, даже когда не нуждался в нем, просто чтобы дать им понять, что они имеют надо мной какое-то преимущество.

Они никогда его не имели и никогда не будут иметь.

Когда я стоял перед старой деревянной дверью этой школы, промокший под дождем, то принял одно решение.

Никто не будет иметь надо мной власти.

Когда я начал свое новое исследование, посвященное противоядию для детей с иммунодефицитом, я отказалась от власти, которой обладал научный совет по этике.

Нестандартно. Неприемлемо.

Я часто слышала это слово.

Неприемлемо.

Для меня не было ничего неприемлемого. Причина, по которой я выбрал клинические исследования вместо того, чтобы стать крутым хирургом, как того хотели мои преподаватели, заключалась в свободе. Хирургия была утомительной и скучной. Все, что нужно, — это разрезать, наложить швы и повторить.

Ничего из этого меня не интересовало.

Клинические эксперименты, напротив, были моим королевством. Я начинал что-то с самого начала и наблюдал, как это процветало до самого конца. Мое творение.

В своей лаборатории я чувствовал себя богом, а богов не сдерживают.

Этим занимался комитет по научной этике. Сдерживание.

Какой-то идиот, испугавшийся своих гениальных коллег, решил, что науке нельзя давать волю. Все остальные идиоты последовали за ним, и создали это правило о сдерживании исследований.

Если я не мог получить желаемое законными методами, то тогда в ход шли незаконные.

Правила никогда не были моей стихией.

Я разговаривал с Синди, инженером, которая активно работала над тем, чтобы сместить своего отца с поста генерального директора их семейной компании, когда впервые заметил Камиллу.

Она стояла за прилавком, расставляя и переставляя посуду. Именно это и выдало ее. Возможно, она страдала ОКР и переставляла их снова и снова, чтобы добиться желаемого результата, но люди с ОКР никогда не отвлекаются от своей задачи. Ее пальцы были заняты посудой, но взгляд был устремлен куда угодно, только не на них.

Это первое, что я заметил. Ее глаза. Не их лесной зеленый цвет, а теплый, искрящийся блеск в них. Это было редкое живое зрелище в моем мире.

Она была стройной, в нелепом фартуке и простых белых сандалиях. Ее лицо было маленьким, мягким и привлекательным. Это было все, о чем я подумал вначале. Она была трахабельной, даже несмотря на то, что выглядела намного моложе.

Однако я никогда не считал Камиллу юной. В ней чувствовалась зрелая элегантность, смешанная с невинностью, которая притягивала меня, как хищника к добыче.

Камилла наблюдала за мной, когда думала, что я не смотрю. Но она не знала, что я тоже наблюдаю за ней.

Ее смех вызывал привыкание. Ее слова были приглушенными, когда она разговаривала со своей розоволосой коллегой.

Самир, владелец кафе, относился к ней как к своему ребенку, но она никогда не казалась ребенком. Она казалась мне полноценной женщиной.