Соблазнить негодяя

Валяясь рядом с другими ранеными в госпитале, он тонул в собственной грязи, собственной боли, собственной тоске. Они разговаривали с ним о битвах, через которые прошли, о мужестве и геройских подвигах, а он делал вид, что тоже помнит все это. Они говорили о погибших, а он чувствовал, что предал тех, кто отдал жизнь за его родину… Возможно, даже за него. То, что ему не было известно, то, что он не мог в полной мере осознать и оценить, не давало ему покоя, глодало его днем и ночью. Он помнил Англию, помнил семью и любовниц — до малейших подробностей. Но как оказался в этом проклятом месте и чем здесь занимался, он вспомнить не мог.

Стивена переполняло желание сбежать от окружавшей его действительности. Он тосковал по шелковистой мягкости женского тела. Ему необходимо было утешение, которое могут дать нежные руки и ласковый голос.

Но теперь все было не так, как прежде. Удовольствие, которое когда-то доставляли женщины, уступило место желанию, настоятельной потребности перестать быть тем, кем он стал, человеком, потерявшим два года своей жизни. Он укоротил свое прошлое, перепрыгнул через пропасть времени.

И вот из терзавшей его зияющей черной пустоты возникла эта женщина. Он знал ее, спал с ней, излил в нее свое семя…

Но он не мог вспомнить вкуса ее поцелуя, не мог вспомнить мягкости ее кожи под его ласкающими пальцами.

Быть может, это была величайшая трагедия — то, что эта женщина, явно из хорошей семьи, сама, по своей воле отдалась ему. Наверняка решиться на это ей было нелегко. Она постоянно отводила взгляд, и это указывало на то, что она чувствовала вину за их связь. И все же он, хоть убей, ничего не мог о ней вспомнить.

Он осознавал, что такую, как она, забыть непросто — несмотря на черное платье, которое менее красивую женщину сделало бы похожей на ворону. Но он забыл.

Для женщины она была высокого роста. Чтобы прижать ее к себе как можно ближе, ему, при его шести футах, пришлось бы поднять подбородок. Волосы, скорее медные, чем рыжие, были туго стянуты сзади и аккуратно заправлены под шляпку. Она была стройна, слишком стройна для недавно родившей женщины. Ему подумалось, что роды, должно быть, были тяжелыми, и его тут же охватило чувство вины за то, что он стал причиной ее мучений. Конечно же, родить ребенка вне брака было поступком предосудительным и постыдным. Почему она не оставила его где-нибудь? Она ведь могла вернуться в Англию как ни в чем не бывало, и при должной осторожности никто ничего не узнал бы.

Стивен не обращал внимания на прохладу и острую боль в ноге, прогуливаясь с ней по саду его младшего брата. Сейчас здесь царило уныние. Нигде ни цветочка, листья и стебли пожухли и увяли. И все же только здесь, в тишине и одиночестве, он мог почувствовать себя практически нормальным.

Он посмотрел на серое небо. В последнее время столь многое утратило цвет (кроме ее волос), что он начал задумываться, не теряет ли зрение. Члены семьи и врач, который его лечил, знали о сбое, который произошел в его разуме, но больше он ни с кем об этом не говорил. Гордость не позволяла ему распространяться на эту тему, он и родственников упросил хранить молчание. Никогда в жизни Стивен никого не упрашивал. Но он изменился, только не знал, что стало причиной этой перемены.

Время от времени его посещали какие-то обрывки воспоминаний — окровавленная рука, оглушительный взрыв, вопль, крик, тошнотворный смрад смерти, — но они улетучивались, прежде чем он успевал поймать их и охватить мысленным взором. Возможно, с его стороны просто глупо так упорно стараться вернуть столь страшные воспоминания, но неизвестность, пустота разума были еще страшнее.

— Вам не холодно? — спросил он, и она остановилась.

Это явно были не те слова, которые она ожидала от него услышать. Ее плотный, тяжелый темно-зеленый плащ мог и не защитить от пробирающей до костей сырости.

— В Крыму было гораздо холоднее, — сказала она. — Хотя я слышала, что в этом году Англию ждет необычайно холодная зима. Поневоле начинаешь думать, что это Господь захотел дать прочувствовать англичанам, каково было их воинам там.

— И их женщинам.

Она потупила взор, и краска проступила на ее впалых щеках, как будто ее смутило упоминание о собственных добрых делах.

На какую-то долю секунды его охватило желание рассказать ей о своем недуге, но он не смог заставить себя сделать это. Он не мог к тем страданиям, которые уже ей причинил, добавить еще и унижение признанием в том, что понятия не имеет, кто она и какое место занимала в его жизни… помимо знакомства на одну ночь. Но это было нечто большее, чем желание не смутить ее или не огорчить. Дело было в его собственной гордости, его собственном стыде. И в парализующем страхе.

Что говорит об уме человека то, что он не в состоянии ухватить нить воспоминаний?

Служившие под его началом восхваляли его героизм. Однако сам он не мог вспомнить ни единого своего поступка, достойного похвалы.