Соблазнитель

Вот тут-то подвернулся слегка побледневший от лондонской влаги Иван Ипполитович. Дело в том, что молодому профессору постоянно приходило в голову, что никакими химическими, физическими и всякими другими «законами», без устали устанавливаемыми людьми, никак не объяснить того, что называется нравственными правилами жизни и вырабатывается с помощью душевного опыта. Чувствуя себя, невзирая на постоянные успехи в карьере (что, впрочем, неверное слово, так как Иван Ипполитович меньше всего думал именно о «карьере»!), человеком несчастливым и обделенным, Иван Ипполитович пытался понять, почему нужно соблюдать эти нравственные правила и не есть ли эта необходимость еще одно заблуждение пугливого разума. Безжалостное решение порвать с милой и немного косящей своими зелеными глазами англичанкой Энн Фэйер и холодность, с которой он сделал это, испугали молодого профессора, и вскоре он принялся наблюдать за собой пристальнее, чем за собственными пациентами. Развитый интеллект предлагал Ивану Ипполитовичу множество источников для объективного, как ему казалось, анализа людской природы. Открывши как-то раз Библию на странице Притчей Соломоновых, Аксаков почувствовал, как сердце его начало требовательно и раздраженно стучать о ребра, словно что-то мешало этому важнейшему в человеческом теле органу работать со своей обычной здоровой безучастностью: «Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни. Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя. Глаза твои пусть прямо смотрят, и ресницы твои да направлены будут прямо перед тобою. Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни направо, ни налево, удали ногу твою от зла».

«Какое же зло сделал я в своей жизни? – думал Иван Ипполитович. – Да никакого зла я не сделал! Тогда почему же именно на меня должно было свалиться такое наказание? Да, это ведь наказание, что я не могу полюбить никого, кроме Лары, это сильное и несправедливое наказание, а главное, совершенно незаслуженное!»

Вышедшая к тому времени на пенсию мама профессора Аксакова лечилась от язвенной и желчнокаменной болезней в одном из пансионатов Пятигорска, и уютная ее квартира пустовала. Долго не раздумывая и совершенно не позаботившись о том, какие могут быть от этого его поступка ужасные последствия, Иван Ипполитович предложил начальству института поселить дьявольское отродье Курочкину в квартире родной своей матери и опытов не прерывать. При этом он понимал, что, перебравшись на «Спортивную», Валерия Петровна перейдет в его, так сказать, распоряжение, и можно будет поглубже познакомиться с этим феноменальным нечеловеческим существом.

За те две недели, которые Курочкина провела в квартире ни о чем не подозревающей матери профессора Аксакова, она в полной мере доказала Ивану Ипполитовичу, что слухи о скопившихся внутри ее бесовских залежах ничуть не преувеличины, но та легкость, с которой она претворяла в жизнь эти отпущенные ей запасы, повергла профессора в шок.

– Гляди, гляди, Ваня, – добродушно говорила Валерия Петровна, усевшись после ванны с ногами на диван и завернувшись в махровый халат педиаторши. – Ведь я никого сама не задеваю. А я вот глазами их всех просверлю, – Курочкина суживала небольшие лисьи глаза свои, быстро наливавшиеся густой кровью, и показывала, как именно она просверливает. – Вот так просверлю, и мне сразу понятно.

– Так что вам понятно?

– Вареньица мне подложи, – томно просила Валерия Петровна, протягивая ему опустевшую и чисто вылизанную ее острым языком розетку. – Варенье у вас тут отличное, Ваня. А в этом Дырявине сами ведь варят. Сберут свою кислую зелень и варят. Совсем опустились.

– Так что вам понятно? – переспрашивал Иван Ипполитович.

– А гниль все одна! – махала беспечной ладошкой ведьмачка. – Ведь вот говорят: «Очищай человеков». А как их очистишь, когда одна гниль? Мы с папой моим так решили: «А пусть их! Пусть и получают, чего заслужили!» А те-то стараются! – Курочкина хихикала и возводила окровавленные глазки к потолку. – У них там и ангелы, Вань! Чего нету! А что поменялось-то? А ничего.

– Я вам, Валерия Петровна, не верю, – холодея отчасти от страха, отчасти от никогда не испытанного прежде удовольствия от столь раскованной беседы, бормотал Иван Ипполитович. – Вы актриса, Валерия Петровна. Вы самородок.

– Актрис не люблю, – обрывала она, – они мне родные, а вот не люблю. Актеришков тоже терпеть не могу. Ну, в нашем роду, Ваня, всякого было! Им памятников вон понаставили, Ваня, а это же наша семья, наши парни. Мы сразу сказали: «Не трогайте их. Ребятки – что надо, плоть наша и кровь. У них вон копытца уже ошерстились». А те все стараются! Неугомонные.