Соблазнитель

– Нет, я не беременна, нет, не волнуйся, – сказала она. – Но ведь дело не в этом. Беременность – что? Ерунда! Аборт можно сделать.

– Э, нет! Не скажи! – он сморщился весь. – Как аборт? Это смерть. А я сколько раз сам был на волосок…

– Ты? На волосок? От аборта?

– Дурацкая шутка. От смерти.

Никогда они не разговаривали так странно и так пристально не всматривались друг в друга – как будто упала стена между ними.

– Но мне жить не хочется, папа. Мне плохо. И если я только решусь, я тогда…

Он побагровел, перегнулся и с силой тряхнул ее так, что она закачалась.

– Молчи и не смей! Доиграешься ты!

– Что значит «не смей»? Эта жизнь ведь – моя?

– Надеюсь, не только твоя.

– Чья тогда? Бабулина, может быть? Или твоя?

Он левой ладонью накрыл ее руку. Ладонь у него стала мокрой, горячей.

– Я думал об этом.

Она напряглась.

– Ну, папа? И что? Говори! Что молчишь?

– Ты знаешь, когда я пытался уйти…

– Да, знаю! Мне мама сказала, как ты…

– Три раза пытался. И кто-то меня всегда останавливал или спасал. А кто, я не знаю.

Она испугалась: отец ее был совсем не таким, каким раньше казался. И этот отец ей был, кажется, нужен. Нельзя было взять и его отпустить, нельзя, чтобы он ее снова забыл, нырнул в свою жизнь так, как будто они и не говорили с такой откровенностью!

Тогда она все рассказала ему. Про Бородина и про их поцелуи, про то, как он вдруг испугался старух, сказал ей, что ждать еще нужно два года, а ей отвратительна трусость и слабость… Потом рассказала про турка: как он все время кладет на порог им цветы и как он ей вдруг предложил «погулять»…

Она замолчала и вся покраснела.

– И что? Ты пошла с ним гулять? – У отца был странный, глухой и простуженный голос.

– Нет. Я с ним пошла к нему в комнату. И…

– И что? – Но отец не смотрел на нее, как будто бы Веры и не было рядом.

– И все. Ну, ты сам понимаешь, что «все».

Отец весь согнулся, как будто его ударили палкою и убежали.

Она разрыдалась.

– Я жить не хочу! Он так мне противен! Мне все так противно!

До сегодняшнего дня Переслени редко вспоминал о ней. Он существовал, вот и все. Писал иногда поострее других, но очень брезглив был и лезть на Олимп, где все давно схвачено, он не желал, просить не любил, был немного ленив, а может быть, даже и болен: тоска его все же мучила, как ни крути, и он пил лекарства, чтоб не тосковать и чтобы не лезли проклятые мысли. Жена обожала его, он привык и к Лариной ревности, и к красоте, поэтому часто себе позволял случайные связи, чтобы острота какой-то, пусть и небольшой, новизны его развлекла бы на день или два, но женщины были ему не нужны – никто, кроме Лары, а Лара его (он знал это!) будет терпеть до конца. У них была дочка. Она, как и он, любила красивые тряпки, духи. Когда были деньги, он ей покупал. Он брал ее изредка то на концерт, то просто в кино, то кормить лебедей. Она была копия Лары лицом, но он иногда узнавал в ней себя и этим гордился, как всякий отец. Любил он ее? Нет, наверное, нет. Вернее сказать, он не думал об этом.

Сейчас эта дочка рыдала, и он не знал, как помочь ей. Душа разрывалась. Найти, где живет этот турок, убить мерзавца, который ее осквернил? Не понял, что ей и пятнадцати нет, раздел, уложил, причинил эту боль! Учителя тоже хотелось убить. Он, может быть, даже опасней, чем турок.

Его серглазая дочка закрыла руками лицо, и кудрявую прядку засунула в рот, чтобы плакать потише. Хотелось вскочить, убежать, заглушить любым громким звуком ее этот плач. И, может быть, раньше он так бы и сделал. Когда это раньше? Когда не любил. Он даже не понял, как это случилось. Когда она вдруг проскользнула в него и он ощутил ее слезы внутри? Он был так свободен всегда ото всех. Одна только Лара. Но Лара не в счет, она ведь жена, часть его самого, она и взвалила его на себя, как хвороста воз, вот она пусть и тащит! А дочка сказала: «Я жить не хочу». Теперь он не сможет забыть этих слов.

Книга третья

Глава I

Когда Вера призналась отцу, что ее всю переворачивает от отвращения при воспоминании о том, что произошло между нею и молодым рабочим, приехавшим обновить их нуждающийся в хорошем и добротном ремонте дом, она не преувеличила. Отвращение составляло бо́льшую часть ее нынешних ощущений, но зато если бы теперь Бородин опять начал говорить, что ничего нельзя, потому что она «девочка», она бы ему так ответила: «Да что вы? Какая я «девочка»?