Соблазнитель

Ночами становилось особенно тяжело. Главное было не давать воли воображению, не помнить о нем. Отрубить навсегда. Даже во сне она пыталась контролировать себя, но воля ее вдруг слабела: Елену как будто подхватывал ветер, ее уносило вперед и бросало в шумящую, черную пропасть. Она обмирала, и сразу казалось, что вот-вот она должна встретиться с мужем, и все в ней дрожало и билось от счастья. А вскоре она узнавала его: мелькали, мелькали везде эти двое, и голые руки взлохмаченной школьницы сжимали горячую спину Андрея, и он в черноте этой громко, нарочно, как будто боясь, что жена не расслышит, кричал своей маленькой рыжей любовнице: «Ты что? О-о-обожди-и! Обожди-и-и! А-а-аа!»

Глава IV

Иван Ипполитович не мог знать о том, что происходило в душе Переслени, и меньше всего подозревал, что этот эгоистический и к тому же не вполне уравновешенный человек внезапно полюбит свою дочку Веру. Ему даже в голову не приходило, что и Переслени способен любить, поэтому этот известный профессор, решившись на очень недобрый поступок, поехал в Дырявино.

Весна, и к тому же не жаркая, свежая, всегда украшает любую природу, и даже дома – хоть лачуги, хоть хижины – как будто бы преображает: не видишь их жалких, прогнувшихся крыш, окошек, ослепших от долгого снега, их вылинявших и потертых ступенек, а видишь залитое солнцем жилище с сиреневой гроздью, прижатой к карнизу, как будто кусок завитка из прически. Дырявино тоже казалось красивым, хотя вид дырявинских тощих курей, бегущих с истошными криками в темень дырявинской буйной крапивы с желаньем чего-нибудь там поклевать, чтобы выжить, погреться на солнышке и народить несчастных цыплят, обреченных на муку, – вид этих курей вызывал содрогание. Такое, что сердце прохожих сжималось.

Несчастным вообще было местом Дырявино. Как будто его кто-то проклял по глупости. Петрушка с укропом, и те загнивали на хилых и серых дырявинских грядках, а уж огурцы урождались такими, что хоть их в Нью-Йорк посылай: там бывают, сказали мне, выставки разных уродств. Порою, конечно, родится на свет кривой и при этом горбатый огурчик. Ну что? Не выкидывать же! Ешь и плачешь. Но чтобы вот целое поле – такое? Кривых, и горбатых, да и несъедобных? Про помидоры уж не говорю: до розовости даже не дозревали, какие-то в них заводились клещи, а может быть, черви, так что приходилось съедать их зелеными с привкусом гнили. Я, честно сказать, никому не советую ехать на отдых в деревню Дырявино. Хотя говорят, там река, там купанье, а рыбы там сколько, что невод не выдержит! Откуда сейчас, в наше время, вдруг невод? А вот вы и не удивляйтесь: да, невод. Поскольку в Дырявине время другое, и люди другие, и рыбная ловля.

Светало, когда Иван Ипполитович въехал в жутковатое это местечко на своем очень скромном и небольшом «Мерседесе». Дырявино крепко спало, только две какие-то подгулявшие, малоинтересной внешности девицы с размазанной по щекам краской, сняв туфли и обнажив свои неухоженные деревенские ноги, с глупым смехом старались перепрыгнуть через большую, в перламутровых разводах, знаменитую на весь свет дырявинскую лужу. Девицы возвращались из расположенной в ближнем перелеске армейской части, где их переполнили мужеским семенем и крепкими, как из железа, объятьями намяли их сдобные, белые талии. От этих событий они разомлели и шли сейчас, припоминая подробности.

– А мой говорит: «Да сымай ты свой лифчик! На что, – говорит, – мне твои кружева!»

– А ты что?

– А я что? А я говорю: «Тебе он мешает, вот ты и сымай!»

– А он что?

– А он что? А он говорит: «Порву я твой лифчик к собачьим чертям! Такая застежка, что руки сломаешь!»

– А ты что?

– А я что? Откуда я помню? Гляди, что осталось от этого лифчика!

И, вынув откуда-то грязную тряпку, ее показала глазастой подруге. Та расхохоталась и чуть не упала.

– Зверье – мужики! Скажи, Катя, зверье! А все ж таки как ты без них проживешь?

– Так в песне про это, Аленка, и сказано!

И обе девицы, обнявши друг друга, запели давно устаревшую песню:

На тот больша-а-а-ак на перекресток Ужо-о-о не надо больше мне спешить! Жить без любви-и-и, быть может, просто, Но как на свете без любви-и-и про-о-ожить![5]

Иван Ипполитович с грустью посмотрел на падших этих деревенских женщин и, высунувшись из окошка своего «Мерседеса», спросил у них, как ему отыскать Валерию Петровну Курочкину. Девицы остановились в недоумении:

– Что? Бабу Валерию? На что она вам?

– Неважно. Нужна, – он был сух, лаконичен.

– А если нужна, так езжайте, езжайте. Доедете до сельсовета, увидите тропку в низину, по этой вот тропке идите, идите, идите, идите. И тут ее дом, ведьмы этой, и будет. Паршивый такой и неприбранный весь.

– А адрес вы знаете?

– Адрес мы знаем: низина, дом бабы Валерии. Вот вам.