Собор

Вдруг издали, то ли с той, то ли с другой стороны, донесся слабый шум. Вслушавшись, Монферран понял, что это полозья. «Повозка… Кто-то едет! — мелькнула у него мысль, тут же озарившая сознание слабой надеждой: — А вдруг это спасение?..»

Его опять замутило, зашатало, новый приступ судорог грозил новым обмороком. Но архитектор, поспешно приподняв левый рукав, пальцами что есть силы стиснул горевший огнем бубон, и жесточайшая боль не дала ему потерять сознание.

Темное пятно показалось вдали, потом стало расти, постепенно превращаясь в облако снежной пыли и брызг, из которого затем вырвались бешено скачущие лошади, показался кузов кареты, летящей во весь опор. Сделав еще два неверных шага, Огюст заступил ей дорогу, в эту минуту уже не сознавая, что она может не успеть остановиться.

Но одновременно с этим его движением прозвучал пронзительный окрик:

— Сто-о-о-ой!!!

Лошади всхрапнули, почуяв железный рывок узды; заскрипели, взвизгнули полозья, плащ снежной пыли рассыпался, и вспененные лошадиные морды нависли над самой головой архитектора, который тут же, обессиленный, свалился на дорогу.

В глазах его опять заклубился туман, но он еще успел увидеть, как с двух сторон кареты распахнулись дверцы, как на дорогу выскочили мужчина и женщина и разом кинулись к нему.

— Не прикасайтесь ко мне! — успел он то ли крикнуть, то ли прохрипеть. — У меня — чума… Ради бога, сообщите в город! Я живу на Мойке. Дом тридцать шестой. Скажите… моей жене…

— Я здесь, Анри! Я здесь, любимый!

Туман прорвался, но то, что он теперь увидел, уже не могло быть реальностью. К нему склонились два лица, дороже которых он не знал — лица Элизы и Алексея. Жена и верный слуга подхватили его под руки, приподняли.

— Август Августович, держитесь, бога ради! — шептал, дрожа как в лихорадке, Алеша. — Сейчас… сейчас…

У Элизы с головы соскользнул капюшон, и растрепанные пряди седеющих волос некрасиво свесились по обе стороны измученного горем лица. Но ее глаза, полные трепета, исполненные надежды, были прекрасны, как никогда.

Из кареты между тем вывалился еще один человек, таща за собою маленький, но тяжелый саквояж и на ходу что-то из него вытаскивая. Он подбежал, кинул саквояж на дорогу, зубами вырвал тугую пробку из какой-то склянки и тоже наклонился к упавшему.

— Пейте немедленно! — произнес хорошо знакомый голос. — Ну! Потом падайте в обморок, делайте что хотите, но это извольте выпить! Слышите, мсье?!

— Деламье?..

— А вы за кого меня приняли? Пейте, черт возьми, не то волью силой! Помогите мне, мадам.

Огюст уже не верил в происходящее. Это был бред, предсмертный бред, и ничего больше. Но руки Элизы, ее добрые, нежные, ласковые пальцы, их прикосновения к горящим вискам… Может ли это казаться? Эти глаза ее, полные вечной, негаснущей любви… Ее голос…

К его губам прикоснулось горлышко склянки, кисло-сладкий травяной настой обжег язык и гортань.

— Не вздумайте сплюнуть! Глотайте!

Деламье, убедившись, что склянка пуста, с облегчением отшвырнул ее в сторону, выпрямился, вытер сразу вспотевший лоб, едва не скинув с головы шапку.

— Так… А теперь в карету! И скорее, скорее, к дому! Какой добрый ангел вывел вас, мсье, на дорогу? Мы бы ехали до имения еще минут двадцать.

Огюст не ответил. Он потерял сознание и очнулся минут пять спустя. Карету трясло и качало, и он сначала подумал, что ему действительно все привиделось, а трясет его лишь от нового приступа. Но сознание стало яснее, и он увидел себя на коленях у Алеши, бережно охватившего его обмякшее тело. Голова его покоилась на плече вжавшейся в угол кареты Элизы. Деламье сидел напротив, не выпуская из своих пальцев запястья больного и пытаясь сквозь толчки и тарахтение кареты уловить биение его пульса.

— Лучше тебе? — спросила Элиза.

— Да… Как вы узнали?

— Да мы не узнавали, Август Августович, — за Элизу ответил Алексей. — Мы ведь вашу карету встретили уже далеко за Нарвской заставой, на дороге уже. Елена как сказала нам, что вы ее отправили одну, так нам стало сразу все понятно. А до того мы не знали… Только Элиза Эмильевна с утра была сама не своя а часов в девять утра говорит мне: «Алеша, вели запрягать! Едем навстречу им! Я не выдержу…» А как выехали уже, так она вдруг решила обязательно доктора взять с собою.

— Да, и мне пришлось, не закончив завтрака, спешно собрать этот саквояж и отправиться с ними! — усмехаясь, проговорил Деламье. — Я пытался объяснить мадам, что ее поведение совершенно неразумно и выходит за всякие рамки человеческого поведения, что нельзя доверять инстинктам и предчувствиям, что современная наука отрицает значение таких импульсивных побуждений, но мадам де Монферран повела себя еще неразумнее, мне даже стыдно сказать, как…

— Я встала перед ним на колени! — прошептала Элиза.

— Ну да! — Деламье покраснел. — Вот именно… Тут уже я отбросил логику, оставил завтрак… Кроме того, мсье Самсонов, явившийся в дверях подобно Зевсу, заявил, что забудет всякую благодарность по отношению ко мне, и, если я не пойду с ними сию минуту, он меня возьмет в охапку и силой впихнет в карету.