Собор

— А я себя не отпущу! — тут Егор вдруг топнул ногой и по-детски стиснул зубы, так что на худом его лице обозначились скулы. — Я не могу сейчас все бросить. И потом, вы же Аленку знаете. Она не поедет назад. Заупрямится, станет мучить. Я раскисну и за ней поеду, точно слуга ее. А я не хочу так и не могу. Раз упустил время, так буду теперь ждать. Вернется — скажу ей все.

Огюст засмеялся:

— О-о-о, характер! А я думал, уж не изменился ли ты, Егор Кондратьевич. Вижу — нет. Ну, а если ее годы не будет, а?

— Буду годы ждать. А чего? Я не старик еще.

— А если она там выйдет замуж?

Юноша побледнел, но опять мотнул головой и тут же поправил ладонью свои разлохматившиеся волосы.

— Ну, так значит, не судьба… Все равно. Вот здесь я ее впервые увидел почти десять лет назад… Среди ваших богов мраморных. Она для меня была, все равно как они. Непонятная, совершенная. И теперь такая же. Я понять ее хочу. И если пойму, если до конца разгадаю…

— Если разгадаешь до конца, разлюбишь, — усмехнулся Огюст. — Мы так устроены, Егор, и с этим ничего не поделаешь. Мы любим то, что стремимся познать. Человек, когда ему кажется, что он все и до конца познал, перестает любить кого бы то ни было, и себя тоже. Но такое, слава богу, может только казаться…

— Но ведь любовь — суть понимание, — проговорил задумчиво молодой человек.

— Между пониманием и знанием море разницы, — Огюст смотрел на Егорушку без улыбки, даже немного грустно. — Понять, милый, труднее, чем познать, но понимая, не всегда знаешь, вернее, всегда не знаешь. Вот как ты думаешь: для чего я всю жизнь собираю эти статуи, книги, фарфор, шпалеры? Зачем они мне?

— Вы красоту любите, — сказал Егор.

— Да, люблю. Но и не только. Я хочу понять тех, кто создавал прекрасное до меня. Хочу понять смысл того, что все мы делаем, — голос Огюста вдруг дрогнул. — Знать-то я знаю, зачем все это. Знаю, что статуями украшают дома и сады, из фарфора едят и пьют, шпалеры вешают на стену. Ну и что? А я хочу понять, как билось сердце скульптора, когда он высекал этого Купидона две с лишним тысячи лет назад. Может быть, он был влюблен? Или мечтал полюбить и нацелил стрелу коварного мальчишки в свое собственное сердце? Я этого не знаю, я никогда этого не узнаю. Но понять, быть может, смогу… А ты хотел бы?

— Да! — воскликнул Егор, с восторгом глядя на архитектора, лицо которого казалось ему сейчас прекраснее лиц античных статуй. — Да, Август Августович. Ну, а вы… Вы сами были влюблены?

Архитектор посмотрел на юношу с искренней обидой:

— Отчего же был, Егор Кондратьевич? Я еще не умер. Послушай, мне действительно пора идти. А ты не хочешь пойти со мной?

Юноша улыбнулся:

— До утра подождать не можете? Идете двери смотреть?

— Да, ты угадал, — лицо архитектора опять осветилось, на этот раз волнением. — Я же не видел сегодня, как ставили, торчал полдня в этой проклятой Комиссии, будто там и без меня болтать не могли бы. Пойдем посмотрим. Это ведь труд-то и твой.

Они пришли на строительство собора уже около девяти часов. Работы закончились. Хотя на улице было еще светло, внутри здания сгустилась тьма, по углам уже почти непроницаемая.

Привычно пошарив в углу, Огюст отыскал сложенные в стопку факелы.

— У тебя есть огниво, Егор? — через плечо спросил он.

— У меня спички есть, — ответил юноша. — Я как приучился курить, так привык к спичкам… Дайте факел, я разожгу.

Рыжий огонек вспыхнувшей спички коснулся смоляной головы факела — послышался треск, и факел ярко запылал, осветив обставленные лесами стены, мраморный пол, составленные один к другому ящики с гипсом.

— Курить бросай, Егор, — проговорил Монферран, тщательно загасив наполовину сгоревшую спичку и лишь потом кидая ее на пол. — Увижу с трубкой здесь — просто уволю! Устрой мне еще пожар…

— Да я же не сумасшедший, Август Августович, — обиделся мраморщик. — Разве я себе такое позволю? Я на улице, либо дома…

Они дошли, разговаривая, до центрального трансепта[81] собора, и перед ними в свете факела поднялась южная парадная дверь, то есть скульптурная стена, которая создавала впечатление зала, наполненного людьми.

Решив применить в оформлении собора новый стиль — эклектику, соединив воедино классическую строгость рисунка стен с барочным изяществом сводов, Монферран не остановился на этом. Двери он украсил горельефами, скульптурой в стиле ренессанса. Глубокие тени усиливали контраст их темной бронзы и светлого мрамора стен.

Широкий верхний кессон[82], восемь небольших кессонов — по четыре в каждой створке; продолговатые и чередующиеся с ними круглые углубления с головками или фигурами святых, а в кессонах — горельефы со сценами их жизни. По рисунку дверь напоминает врата знаменитой флорентийской крещальни, созданные в шестнадцатом веке великим ваятелем Флоренции Лоренцо Гиберти. Но сходство условно, оно ограничивается совпадением количества кессонов и их формой. Скульптура создана воображением зодчего, талантом Витали, мастерством его помощников.