Собор

Алексея Васильевича все его знакомые (которых, правда, было немного) считали очень счастливым отцом. И в самом деле, старшая его дочь Елена росла настоящей красавицей. Пятнадцати лет от роду она уже многим вскружила голову, во всяком случае, художники, посещавшие «дом каменщика», наперебой просили позволения писать с нее портрет, а иные из них пытались ухаживать за Еленой Алексеевной, но эта чернокудрая нимфа была заносчива и своенравна, не спешила никому выказывать благосклонности… Ко всему прочему, у нее обнаружился еще в детстве великолепный голос, Алексей нанял ей учителя, и теперь она пела так, что у слушавших ее дрожь рождалась в сердце, а ее учитель предрекал ей славу не только в Петербурге, но и на европейских сценах, если, конечно, родители позволят ей выступать. Анну Ивановну такая возможность приводила в ужас, но Алексей Васильевич колебался: он видел, что пение всерьез увлекает Елену. Так стоит ли ей мешать?..

Маленькая Сабина тоже училась играть на фортепиано, и по комнатам разносились иногда нестройные, беспомощные звуки, которые ее крохотные пальчики извлекали из инструмента. Девочка сама хохотала над своими трелями, и ее смех-колокольчик приводил всех домашних в восторг. Особенно умилялся малюткой дедушка Джованни. Он любил ее больше старших внуков и из-за ее имени, и потому, что находил в ней сходство со своей умершей женой…

Мишутка начал ходить в гимназию и уже показывал большие способности, приводя в восторг Алексея.

— Я говорил, Август Августович, что в вас он растет! — гордо заявлял он хозяину. — И сами видите, в вас. Не одни глаза. Смотрите, какой умный!

— Стыд, Алешка, что ты говоришь! — кричал в негодовании Огюст. — Как это говорят?.. Креста на тебе нет!

Но Миша Самсонов неожиданно представил еще одно доказательство правоты отцовских слов, и доказательство это ошеломило Огюста.

Однажды, вернувшись вечером из Академии, он нашел Мишу в своем кабинете. Стоя коленками на ручке кресла, склонив голову и сосредоточенно высунув язык, мальчик что-то выводил карандашом на листе чертежной бумаги.

— Это еще что такое?! — вскрикнул в гневе Монферран.

Посягательства на свой рабочий стол он не прощал никому и никогда, и все в доме это знали.

Однако Мишутка повернул кудрявую головку и, весело улыбаясь, проговорил, нисколько не пугаясь грозного взгляда архитектора:

— Август Августович, посмотрите, пожалуйста, что у меня получилось.

Огюст шагнул к столу и взял лист в руки. На нем, в нижнем углу, восседали четыре какие-то девицы в кринолинах и одна в японском кимоно, а за их спинами возвышался слегка кривобокий, но ладный и красивый терем в три этажа, почему-то со стрельчатыми окнами и с веселым корабликом на крыше, который по очертаниям напоминал, пожалуй, флюгер Адмиралтейства. Совсем сбоку вырисовывался еще один терем, только какой-то узкий. На нем было что-то неясно расчерчено, и угадывались фигурки тех самых пяти девиц в кринолинах и кимоно.

— Так, — как можно серьезнее сказал Огюст, про себя отмечая очевидные достоинства рисунка. — Ну-ну… И что же это такое?

— Это куклы Сабины и дом для них, — ответил Миша, с напряженным вниманием вглядываясь в лицо Монферрана. — Хорошо вышло?

— Очень неплохо, — сказал Огюст таким точно тоном, каким ответил бы на подобный вопрос Ефимову или Штакеншнейдеру, — Ну а вот это что такое сбоку? Зачем еще один дом?

— А это не еще один, — Миша заторопился и заволновался. — Это, видите, тот же дом, но в разрезе.

— А? — пораженный Монферран взглянул на мальчика. — Что?

— В разрезе, — терпеливо повторил Миша. — И куклы в нем сидят… Вы простите, Август Августович, что я взял вашу бумагу и карандаш, но на моих не так выходит. У вас лучше… И потом тут все настоящее, все по-настоящему!..

И он восхищенным взором своих синих глаз обвел кабинет.

Огюст положил лист на стол, взял мальчика с ручки кресла и поднял его, держа под мышки, высоко над головой. Миша, как всегда, взвизгнул от восторга. Архитектор сел затем в кресло, усадив ребенка к себе на колени, и, теребя пальцами его золотисто-каштановые кудряшки, спросил:

— Так тебе, значит, это нравится? Вот эти чертежи, разрезы? Это же ужас как скучно!

— Нисколечко! — Миша даже обиделся. — Это интереснее всего… Я вот, когда вырасту, обязательно буду дома строить… И дворцы! А вы меня будете учить! Будете, да?

И он обеими руками обхватил шею своего обожаемого Августа Августовича и ласково заглянул ему в глаза.

— Ты просто меня любишь, вот и хочешь делать то, что я делаю, — с усмешкой сказал Монферран. — А меня, между прочим, любить не за что. Я — злой, скверный, сварливый старикашка!

Миша рассмеялся:

— И какой же вы старикашка? Разве вы старый? Вы же, как мой батюшка, а он молодой. И не злой вы ни капельки. А можно мне будет еще порисовать на вашей бумаге?

— Можно, — неожиданно для себя разрешил Огюст.

И с Миши был снят строжайший запрет, наложенный на всех обитателей дома.

В гимназии У Мишутки было два-три товарища. Иногда, с разрешения отца и матери, он приводил их в гости. Но это бывало редко: Алексей Васильевич стеснялся поощрять такие сборища.