Собор

Громом с ясного неба прозвучало для Миколы это известие. Стоял посреди двора ошеломленный, брови сдвинулись хмуро, молчал. Потом глухо, с горькой шуткой сказал:

— Что ж вы ее, мамо… не уберегли?

— Это тебе, сынок, надо было беречь, — ответила мать серьезно.

Подала сыну умыться с дороги. Загорелый вернулся из степей, кожа на плечах и груди аж горит. Пока растирал рушником свое мускулистое тело, Баглаиха все смотрела на него: такой вырос здоровяк, красавец. Старший — рыжий, лупоглазый, даже глаза с рыжинкой, а у этого так и бьют голубизной из-под черных, густых, как у батька, бровей. «У вашего Миколы, — слышит мать иногда, — глаза ну просто небо!» Однако это небо часто с грустинкой… Прямой нос с тонкими ноздрями, они тоже, как у батька, нервно вздрагивают, когда сын взволнован… Все отцово — и глаза, и нос, и брови, и осанка… Как бы порадовался отец! Так и не увидел сына. Без вести пропавший… Лишь для нее он никогда не будет пропавшим…

Как ни опечален был Микола известием о Ельке, ему все же пришлось подчиниться матери и сесть за стол. А чтобы как-то утешить своего любимца, мать сказала, что уже вся Зачеплянка знает, зачем он вызван. Не зря, выходит, мудрили тут с Олексой, без конца чертили свои ватманы, — выходит, чего-то все же стоят их дымоловки…

— Замучились, мамо… Легче стену пробить, — буркнул сын.

Баглаиху это даже рассердило.

— А ты на легкое надеялся? — спросила строго. — Только какой ухаб — сразу и нос вешать? А ну, возьми себя в руки, сынок. Легко в жизни ничто не дается, пора бы уже знать… Ты же сын металлурга — это ведь что-нибудь да значит?

Отчитала как следует, показала характер.

— Спасибо за моральную поддержку, — хмуро усмехнулся сын. Борща похлебал, отщипнул пирог, и сразу же — со двора.

Солома на хате Ягора слежалась, скипелась в единую землистую массу. Пусто во дворе, только груши-рукавицы одиноко, никому не нужно висят. У саги Микола постоял, поглядел, как детвора на мелком бултыхается; по ослепительному плесу, подталкиваемый ребятами, плывет надувной слоник индийский с колокольчиками… На берегу лягушата прыгают, может измельчавшие потомки тварей допотопных, живших здесь в незапамятные времена. Захотелось Миколе еще дальше пойти — на кучегуры поглядеть. Так пусто, пусто вокруг! «I стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла…»[8] Текут в мареве кучегуры, молочай рыжеет — горький такой, что и козы его не едят. Мощно дымят заводы, небо над собой сделали буро-оранжевым. За черными силуэтами домен высится — будто сплошная скала — город нагорный. Дух титанизма властвует здесь. Самолеты гудят где-то в недосягаемости… И опять накатилось на Баглая то, что давно уже не накатывалось: ощущение какой-то неуловимой тревожности мира, полигонности его… Даже в слепящей взвихренности солнца чувствовалось что-то тревожное. Невольно приходила мысль: что будет с нами? С людьми, с заводами, соборами? Что будет с тобой, рыжий молочай?

Зашел потом к Олексе — тот еще не вернулся с работы.

Ждать не стал, побрел к Орлянченко. Ромчик живет уже предстоящим путешествием, будто бы дают ему туристскую. Поедет, поглядит, как они там свои соборы берегут; может, органную музыку послушает, в соборах это, говорят, грандиозно получается!

— А знаешь, Микола, как болгары сталеваров называют? Огняри! А? Сила!

О Ельке Ромчик разговора не заводил, — хватило такта! Молча сыграли партию в шахматы. Тем временем и Олекса явился, зашел прямо к Орлянченко, который, приветствуя его на свой манер, назвал «дорогим нашим фанатиком одноухим». Механик не обижается: фронт прошел — уши сберег, а в цехе осколком ухо сожгло, чуть и глаза тогда не потерял. После того случая решил механиком стать, увлекся в содружестве с Миколой поисками идеальной газоочистки. Сегодня механик в отличном настроении.

— Наша берет! — радостно сообщил Баглаю. — Не мы за директорами, а они теперь за нами гоняться будут. А то поставили фильтр на одну печь, — объяснил Роману, — остальные же пусть себе дымят. А жители наши глотают, не жалуются. Вот у побратимов, там только выпустят желтый дым, — сразу, говорят, куча жалоб в горсовете. А у нас привыкли, молчат. Ну, теперь, товарищ студент, лед тронулся. В понедельник — с проектом у начальства быть.

Ромчик дал этому свою трактовку:

— Я же давно учил тебя, Олекса: на всякого Бублика — антибублик надобен. На крючкотворство — антикрючкотворство… Крючкотворство — это, скажу, я тебе, целая наука, отфутболивать твои идеи есть такие мастера, что только ну! Учти, брат! Противника надо встречать во всеоружии! Он закручивает — ты раскручивай. Он раскручивает — ты закручивай. Война нервов. Измором, только этим и можно их взять.

Механик стал растолковывать ему, что не в этом, мол, дело. Сам секретарь обкома товарищ Дубровный заинтересовался, потому и зашевелились.

На Орлянченко и это не произвело впечатления.