Собор

Где бы ни оказался, блуждая, в эту ночь Баглай, то ли возле саги, в которой месяц расплавленный плавал, или на соборной площади, всюду невидимо была с ним и юная мадонна с загорелыми крепкими руками, с лицом задумчивым, на котором загар сарматский так и горит! Один только раз удалось Миколе увидеть ее вблизи, — у самого штакетника поливала. Стояла грустная со шлангом в руке, а исподлобья — взгляд на Баглая глубокий, тяжелый, недоверчивый… Густая смуглость лица резко оттеняла зеленоватую голубизну очей, настороженно-грустных, затаившихся. Недоверие и глубокая грусть — они поразили всего более. Губы сжаты, а во взгляде и во всей осанке что-то упрямое, смелое, угадывалась внутренняя сила, страстность, надежность души. Волосы темно-русые свободно распущены по плечам, их в колечки завивающиеся кончики золотились на солнце, словно слегка пригоревшие, припаленные иным — степным солнцем. Скорбная глубина очей была как бы с прозеленью, какую, наверное, в давние века только в очах у лесных русалок можно было подглядеть где-нибудь на Волчьих Водах. Совсем ненадолго встретились тогда их глаза, он поздоровался, она ответила ему негромко: «Здравствуйте». И весь разговор. А тревогу и волнение от того взгляда Баглай и сейчас ощущает, блуждая, как тень, по ночной Зачеплянке. Почему-то именно ей, человеку почти незнакомому, хотел бы поведать свою жизнь, все свое самое заветное…

Когда тебе скоро двадцать два, а дымы текут, а слава поэта еще только грезится, есть над чем призадуматься. Двадцать и два, а ничего еще не сделано для бессмертия! Нечто подобное будто бы воскликнул Юлий Цезарь в дни своей молодости. И хоть было то в суровом Риме, а не в этой ласковой поэтичной Зачеплянке, но возникают, видно, у людей и через тысячелетия подобные настроения, которые уже когда-то, — были и кого-то беспокоили. Действительно, что он успел сделать? Что успел постичь в своем двадцатидвухлетнем мире? Где же поэма твоей жизни? «Спасители Титана» — может, так она будет называться? О металлургах, о тех, кто среди разгула смерти спас свой черный миф — чугунного, с разорванными цепями Трударя, в котором так неповторимо молодо отлился бессмертный дух революции! Поэма о таких, как легендарная Майя Прапирная из Колонии, как твой отец Никодим Баглай, который добровольцем пошел в сорок первом на фронт и безвозвратно исчез в первые же дни в заднепровских бурых холмах… Поэма трагизма, поэма непобедимости духа, но какими словами ее вычеканить? Чтобы она, как собор этот, векам донесла дух твоего задымленного тревожного времени… Только нужно ли будет им, будущим, твое творение? Новая грядущая эра, не станет ли она равнодушной к слову поэтов? Какими они будут — поэмы будущего? Поэмы абстракции? Алгоритмы заменят музыку слова? Математические фантазии, может, станут там вдохновлять певцов? Как неистово, со скоростью сновидений пролетает время… Не так уж и долог век искусства, созданного человеком. Тридцать или сорок тысяч лет назад неведомый художник при отблесках костра набросал в своей пещере первые контуры мамонтов, на которых он охотился… После того была Нефертити, был Парфенон, была Мона Лиза… И, наконец, современный модерный шедевр видишь ты, где беспорядочной кучей перемешались человеческие уши, глаза, носы, где на смену гармонии выступил хаос, на смену краскам Рафаэля приходит консервная банка и обезьяна с помазком… Вырождение? Самоотрицание? Дух людской исчерпал себя? Или это только преходящий кризис, после которого будут в искусстве и юность, и весна, и солнечная гармония новых линий, новых поющих красок?

Говорят, что поэзии предшествует подвиг. Других жизнь бросала на великие испытания, а что ждет тебя среди этой будничности, среди вереницы серых дней, которые иногда и впрямь унылы, «как осенние пляжи». И какова она, природа подвига? Способен ли его содеять тот, кто исподволь готовит себя к этому, или, может, ближе к истине тот, для кого подвиг — это акт мгновенный, молниеносный, почти рефлекторный? Он, наверное, как удар молнии, его вечность укладывается в миг, он там, где идут на смертельный риск, без колебаний бросаются на поединок со злом…

Слышишь в себе зов поэзии! Но кто приобщит тебя к постижению ее волшебных таинств? Собор? Гордая поэма степного казацкого зодчества, она всякий раз волнует тебя, что-то навевает, отзвуком далеких событий входит в твою молодость. И не нужны здесь руины, слышите вы, гении разрушений? Неужели не доходит до вас живущий в этих творениях дух обжитости планеты, согласия, гармоничности бытия, дух, которому суждено объединить человечество, охватить все сущее на земле?