Собор

Иван уже слышал кое-что об этой Володькиной помолвке с неожиданным «хэппи эндом»… Видать, боевая попалась, двое таких бравых вышли за нее на поединок, и ни один не удержал, говорят, не на целину ли махнула… Для Ивана есть что-то занимательное в этой зачеплянской истории, а для Володьки, оказывается, это был настоящий удар, он считает, что своим прямо-таки хулиганским поступком Баглай-младший все его жизненные планы разрушил. «Крепко меня обидел твой Микола, крепко!» — Доверительным тоном жалуясь Ивану на брата, Володька, видимо, ждал сочувствия, однако его горести почему-то не пронимали «индийского гостя», которому хотелось выяснить нечто совсем иное: «Как же это ты, голубчик, родного батька на казенные харчи отправил? Того, что жизнь тебе дал, власть тебе завоевывал… Благодаря кому ты и сам выдвинулся, а теперь батько, ветеран труда, выходит, стал тебе в тягость?..»

— Не мстительный я, но Миколе этого не прощу, так и знай… Братуха твой еще почувствует, на кого замахнулся…

— Оба вы, кажется, остались на бобах, так что не лучше ли вам составить договор о ненападении? — посоветовал Иван и снова вернулся к разговору о Лободе-отце.

— Я ведь твоего старика не раз и в Индии вспоминал. Только трудность, так и к нему: а как бы, думаю, в данном случае Изот Иванович поступил?

— Известно, с ним вы были — душа в душу. Когда старик получил от тебя открытку — с волнами океана, с пальмами, он как ребенок радовался. Кажется, и сейчас еще при себе держит. У нас, у металлургов, если уж дружба, то… сам знаешь. Людям бы, в газете о ней рассказать. Только вот скромняги мы, тихари, молчуны! Факты, бывает, потрясающие, а умеем ли мы их подать?

Володька, распаляясь, стал рассказывать о тех, кто Титана заводского во время оккупации спас. Выявили их наконец. И в числе спасителей монумента революции — кто бы, ты думал, фигурирует? Наш Катратый! Каков? По сути герой, а молчал как рыба! И другие тоже. Хотя могли бы в свое время зарегистрировать свою группу, проверку пройти, документы получили бы партизанские…

— Теперь мы, конечно, это дело поправим, вытащим этих скромняг на свет божий, они у нас в президиумах будут сидеть.

— Ну, а твоя служба как? — спросил Баглай собеседника.

— Да так… С переменным успехом. То выдвигают, то задвигают… Но все-таки сдвиги есть: у тебя на проводах, как помнишь, был я инструктором, а теперь сам инструкторишек гоняю… — усмехнулся Володька и сразу опять поскучнел. — Только знаешь ведь, какая наша жизнь: сто раз потрафишь, а раз проморгал, не сумел правильно отреагировать, и все твои усилия побоку. Вызовут, шею намылят, а попробуешь характер показать, то и вовсе выгонят: доказывай тогда, что ты не верблюд.

Заметив, что Баглай без особого интереса выслушивает эти излияния, Лобода переменил тон, подбодрился:

— Вот разве сюда зайдешь, нашего рабочего духа вдохнешь, пивка с кем-нибудь кружку опрокинешь…

Другие, мол, по кабинетам, на телефонах сидят, но он не из таких, в нем зачеплянская закваска. Привык тут, на месте, у бывшего Филимона, настроения масс изучать. Тут с работягами побеседуешь по душам, кое-что себе намотаешь на ус и, со своей стороны, им что-нибудь интересное тоже подбросишь… Идей тучи! И начал с пылом выкладывать про «колеретки», про комнаты счастья, про задумки новых обрядов.

Баглай, всегда несколько иронически относившийся к его бурно фонтанирующим идеям, не смог сдержать улыбки. Володьку это сразу насторожило:

— Ты не одобряешь? Считаешь, не пройдет? — и со смаком потянул пиво из кружки.

— Не в том дело. О самой природе труда я думаю. Если уж работать, то не на холостом ходу…

Баглай вдруг умолк. Зажав кружку в руке, Лобода внимательно исподлобья приглядывался к нему. Двухлетнее пребывание там наложило на товарища свой отпечаток, возможно даже нежелательный, — это стало ясно Лободе, когда Иван после паузы опять заговорил. — Всякое бытие есть страдание, — так восточные мудрецы учат. А превыше всего нирвана у них… К нирване следует постоянно стремиться, состояния нирваны, дескать, надо человеку достичь, это вот и будет полное счастье. А чтобы нирваны достичь, мы, то есть мудрецы, должны отречься от всего земного, подавить в себе жажду жизни, работой не увлекаться, полностью углубиться в себя, отдаться самосозерцанию… Однако он, Иван, этого не разделяет, его, Баглая, философия проще: труд и труд. Конечно, не скотский, только желудка ради. И не пустопорожний, ясное дело. Не на холостом ходу. А то ведь иному и вправду можно сказать: жить будешь долго, но напрасно…

Лобода в задумчивости постукивал по столу пальцами.

— Если тебя послушать, товарищ мыслитель, то мой труд ничего не стоит? Твой нужен людям, твой радостный, его ценят, а мой? Все идеи, инициативы — только показуха, выходит? Суетня пустопорожняя? Нет, извини: очковтирателем я никогда не был.

— Уже был у нас Потемкин, не тебе с ним тягаться, — улыбнулся Баглай. — То первейший наш очковтиратель. Гений показухи…