Собор памяти

   — Боюсь, я действовал из эгоизма, — признался Леонардо, отворачиваясь от Бенедетто — чтобы посмотреть на светящийся след корабля. Тёмные, вечные глубины вод и пугали, и восхищали его — и почему-то приносили умиротворение. Казалось, они поглощают муки и тягостные воспоминания всех, кто ни смотрит в них с начала времён.

Мальчик перевернул склянки, напевая «Deo Patri sit Gloria», потом вышел на корму с мешочком для Бенедетто и Леонардо — там были матросские галеты, сыр, несколько ломтей пованивавшей солёной сардины и пара головок чеснока. Леонардо поблагодарил мальчика, тот поклонился и вернулся к своим обязанностям.

Когда они поели, Бенедетто спросил:

   — Что ты имел в виду, говоря, что действовал из эгоизма?

Во время вахт беседы часто начинались и обрывались, словно само время рвалось и стягивалось. Корабль трещал и поскрипывал, паруса гудели на слабом ветру, обвисшие, точно огромные мешки, которых никогда не наполнял до отказа ветер. Моряки, юнги, солдаты кряхтели и похрапывали во сне. В хорошую погоду они предпочитали спать на палубе, а не в вони носового или кормового кубрика. Спать все валились как подкошенные: никому не удавалось проспать подряд больше четырёх часов.

   — Мне необходимо чувствовать эту ответственность, — сказал Леонардо. — Никколо — последняя неразорванная нить.

Когда стало ясно, что к этим словам он больше ничего не добавит, Бенедетто заговорил сам:

   — Никколо на корабле Деватдара из-за женщины.

   — То есть как?

   — Один из матросов туговат на ухо и потому выучился читать по губам. Он видел, как женщина говорила с Деватдаром и просила за мальчика.

   — Зачем это ей?

   — Быть может, она захотела его.

   — Ты свинья, Бенедетто, ничем не лучше Зороастро.

Бенедетто засмеялся.

   — Леонардо, знаешь, как называют этот корабль? «Летающей свиньёй». Так что я, в конце концов, не в такой уж плохой компании, а? — Он снова засмеялся, на сей раз громче, и кто-то рявкнул из темноты:

   — Эй, заткнитесь!

Но тут Леонардо — он стоял, опершись о поручень — внезапно выпрямился, глядя на восток, в пенную темноту.

   — Бенедетто, вон там, вдали, ты видишь? Огни.

Бенедетто повернулся, но мерцающие огоньки уже исчезли.

   — Леонардо, это, наверное, отражение.

   — Я что-то видел, — возразил Леонардо. — Смотри, вон там. — Он указал на корабль Деватдара, который подавал сигналы своей жаровней и — для верности — сосновым факелом: свет-тьма-свет-свет-свет...

   — Вперёд смотреть! — крикнул Бенедетто, и когда злые матросы бегом примчались на корму, отправил одного в воронье гнездо.

   — Проследи, не появится ли вон оттуда что-нибудь необычное, — приказал он. — Особенно огни или вспышки. — Потом обратился к младшему офицеру: — Позовите капитана. И шкипера.

   — Утром мы узнаем, корабли ли это, — сказал Леонардо. — Если это турки...

   — Море часто порождает странные видения, — упрямо сказал Бенедетто. Руки у него чуть тряслись, и Леонардо понял, что он встревожен.

   — Завтра всё будет ясно, — сказал Леонардо, проклиная Айше за то, что забрала Никколо.

Оставшиеся часы он провёл, готовясь к бою. До рассвета оставалось лишь пару склянок; но сейчас Леонардо был спокоен и собран, потому что погрузился в знакомую радость работы.

Серый грязный свет смыл с небес звёзды. Потом облака озарились огнём, и пришёл день — и всё изменилось, словно утро мира в рождении своём точно следовало Книге Бытия, словно молитвы и сладостное пение молодых юнг действительно воссоздавали мир, творили его заново. Паруса хлопали на океанском ветру, с палуб испарялась роса, и воздух пах зеленью, деревом, лесной чащей.

Но в это утро не было ни покоя, ни уверенности, что на небесах по-прежнему есть Бог.

Люди работали лихорадочно, но без разговоров и почти без шума. Со стороны это казалось волшебством, точно на корабле трудились призраки, мертвецы, не нуждающиеся более ни в дружбе, ни в беседах, ни в радостях плоти. Люди выглядели измождёнными и какими-то маленькими на фоне ярко-синего полога неба и моря. И они, потея, старались привести корабль в боевую готовность прежде, чем турецкие пираты сомкнутся вокруг для своей смертоносной работы. Спокойны были лишь воины. Они чистили, проверяли оружие и, стоя в сторонке, молча шевеля губами в молитве, так смотрели на врага, словно могли сжечь турецкие корабли одними своими взглядами.

Пять кораблей, все под алым стягом со звёздами и полумесяцем, подходили по диагонали, приближались не торопясь, неумолимо: большая турецкая каракка, ощетиненная рядами пушек, казалась замком, плывущим по зыбкой водной глади. Это был, очевидно, флагман — он шёл впереди, словно волоча за собой к судам Деватдара широкий полукруг маленьких гребных галер.