Собор памяти

   — Вот видишь, — сказал Куан.

И тут шар подхватило сильным порывом ветра, налетевшего с запада. Видение рассеялось. Корзина бешено раскачивалась, и Куан крикнул Леонардо перейти на другую сторону — для равновесия. Однако ветер яростно трепал шар, раздирая в клочья верхнюю полусферу, оторвав вышитую голову верблюда. Шар тут же начал падать. Куан и Леонардо бросали в жаровню топливо, металл покраснел от жара, язычки пламени плясали над жаровней. Корзина кренилась и дрожала под порывами ветра. Шар стремительно снижался, однако даже теперь Леонардо казалось, что он неподвижен — это пустыня двигалась, летела им навстречу, чтобы нанести свой мягкий и смертельный удар.

   — Сбрось всё, кроме воды! — крикнул Куан; однако было поздно — пламя перекинулось на верёвки, соединявшие корзину с шаром. Куан гасил огонь, как мог, а Леонардо влез было на сеть, как на корабельные ванты, чтобы потушить огонь и там; но от этого движения шар накренился так резко, что ему пришлось спуститься.

Шар падал, объятый пламенем; Леонардо чуял запах раскалённого металла и ладана: запах жаровни и ткани. Однако даже само падение казалось замедленным, как во сне, и он вспомнил комнату Джиневры, вспомнил огонь и жар, и ему представилось, что он слышит голос призрака Тисты — снова мальчик окликает его сквозь огонь и дым:

«Леонардо?.. Леонардо... ты хочешь сгореть?»

Пустыня надвинулась слепящей белизной... и в этот миг Леонардо увидел движение на востоке... тёмные тени, скользящие по блеску пустыни.

Туда, где шар приземлится... или рухнет.

Ветер пролагал следы в песке, взметая крутящиеся фонтанчики и позволяя им опадать песчаным дождём. Истерзанный, пылающий шар коснулся земли, его оболочка надулась — для того лишь, чтобы проволочь его вперёд по сыпучему песку, который покрывал скальные гребни. Куан от толчка вылетел из корзины; Леонардо швырнуло в мешанину сети, ноги его запутались в верёвках — а шар между тем снова поднялся, волоча за собой жаровню и корзину. За жаровней тянулся хвост огня и искр; потом она оборвалась, а корзину протащило дальше — но ненамного, в конце концов и она развалилась, ударяясь о камни. Наконец шар остановился. Вздувшаяся ткань опала на Леонардо, и он с бешеной энергией выпутался из верёвок и ожесточённо проложил себе путь через гору ткани, лишь в последний момент опомнившись и сообразив, что можно пустить в ход кинжал. Шар горел; обезглавленный силуэт верблюда обугливался у самых ног Леонардо.

Едва он отступил от оболочки, как конные бедуины — те самые тени, которые Леонардо заметил с шара, — бросились на него. Их было десять — двенадцать, все в головных покрывалах и чёрных плащах из верблюжьей шерсти, лица тёмные, одежды вонючие и драные; скорее всего они были изгоями одного из пустынных племён — Бени Захр, Сердиех или Ховейтат. Бежать было некуда, и Леонардо охватил страх за свою жизнь; однако он выставил перед собой кинжал, готовясь, как араб, погибнуть в бою. Что ещё ему оставалось? Дать себя зарезать, как зарезали Джиневру? Воспоминания захлестнули его, как волны — тонущего, и он ощутил прилив гнева. Словно его окружали убийцы Джиневры, бандиты и насильники; и Леонардо заберёт их с собой в смерть, будет рубить их на куски, пока тьма не сомкнётся над ним. Теперь его трясло, но не от страха, во всяком случае не от того, что он привык считать страхом, а от алчного предвкушения — словно здесь, в этом забытом Богом с первых дней творения месте, в этот день, что был ярче и резче, чем бывает в христианском мире... здесь и сейчас найдено им наилучшее время и место для смерти.

Да и разве не умер он вместе с Джиневрой в её пылающей спальне?

Разве не было погребальной палаты в его соборе памяти, и едва ли он мог не узнать обстоятельства и миг своей смерти.

Бедуины с криками: «Thibhahum bism er rassoul!» — кружили вокруг него, рубя скимитарами воздух, но приблизиться пока не осмеливались. Леонардо понял, что они кричат: то был клич войны, клич священного джихада: «Убить во имя Пророка!»

Но они, похоже, боялись его не меньше, чем он их. Они приближались к краю догорающей оболочки, низко свешивались из высоких седел, чтобы поразить трепещущую, вздуваемую ветром ткань своими мечами, словно шар был живой сам по себе — набухшее чудище, которое следовало убить, пока не убило оно.

Кем же тогда был для них Леонардо? Просто слугой дымящегося чудовища?

Когда ветер выдохся и оболочка осела, бедуины повели себя ещё более угрожающе. Оставаясь в сёдлах, они придвигались ближе, покуда копыта коней не коснулись ткани. Когда никакой мгновенной кары не последовало, всадники проехали по оболочке, тесно окружив Леонардо.

   — Не джинн ли ты, если смог превратить обычный муслин в чудовище, что летает но воздуху? — спросил высокий бедуин, судя по всему, их вожак. В отличие от остальных, борода у него была заострённой, по арабской моде, и в седле он держался прямо. Щёку его, обрываясь у челюсти, рассекал глубокий шрам.

Леонардо был в затруднении. Если он ответит «нет», убьют ли его бедуины?

Или они убьют его, если он ответит «да»?

Что ж, пусть попробуют.