Собор Парижской Богоматери

— А кто такой Майе Фаржель, на котором вы изорвали одежду? — продолжал архидьякон. — В жалобе сказано: Tunicam dechiraverunt[264].

— Вот еще! Просто дрянной плащ одного из школяров Монтегю. Только и всего!

— В жалобе сказано tunicam, а не cappetam[265]. Вы понимаете по-латыни?

Жеан молчал.

— Да, — продолжал священник, покачивая головой, — вот как теперь изучают науки и литературу! По-латыни еле-еле разумеют, сирийского языка не знают, а к греческому относятся с таким пренебрежением, что даже самых ученых людей, пропускающих при чтении греческое слово, не считают невеждами и говорят: «Graecum est; non legitur»[266].

Школяр взглянул на него с решительным видом.

— Брат мой, угодно вам, чтобы я на чистейшем французском языке прочел вам вот это греческое слово, написанное на стене?

— Какое слово?

– ’ANÀГKH.

Легкая краска выступила на желтых скулах архидьякона подобно клубу дыма, возвещающему о сотрясении в недрах вулкана. Но школяр этого не заметил.

— Хорошо, Жеан, — с усилием пробормотал старший брат, — что же означает это слово?

— Рок.

Обычная бледность вернулась на лицо Клода, а школяр беззаботно продолжал:

— А слово, написанное пониже той же рукой, Αυαγεεια, означает «скверна». Теперь вы видите, что я разбираюсь в греческом.

Архидьякон хранил молчание. Этот урок греческого языка заставил его задуматься.

Юный Жеан, обладавший лукавством балованного ребенка, счел этот момент подходящим, чтобы выступить со своей просьбой. Он начал самым умильным голосом:

— Добрый братец, неужели вы так сильно гневаетесь на меня, что оказываете мне суровый прием из-за нескольких жалких пощечин и затрещин, которые я надавал в честной схватке каким-то мальчишкам и карапузам, quibusdam marmosetis? Видите, братец Клод, латынь я тоже знаю.

Но все это вкрадчивое лицемерие не произвело на старшего брата обычного действия. Цербер[267] не поймался на медовый пряник. Ни одна морщина не разгладилась на лбу Клода.

— К чему вы все это клоните? — сухо спросил он.

— Хорошо, — храбро сказал Жеан, — вот к чему: мне нужны деньги.

При этом нахальном признании лицо архидьякона приняло наставнически отеческое выражение.

— Вам известно, господин Жеан, что ленное владение Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, всего лишь тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле, но все же это не много.

— Мне нужны деньги, — твердо повторил Жеан.

— Вам известно решение духовного суда о том, что все наши дома полностью, как вассальное владение, зависят от епархии и что откупиться от нее мы можем не иначе, как уплатив его преподобию епископу две серебряные, позолоченные марки по шесть парижских ливров каждая. Этих денег я еще не накопил. Это тоже вам известно.

— Мне известно только то, что мне нужны деньги, — в третий раз повторил Жеан.

— А для чего?

Этот вопрос зажег луч надежды в глазах юноши. К нему вернулись его кошачьи ужимки.

— Послушайте, дорогой братец Клод, — сказал он, — я не обратился бы к вам, если бы у меня были дурные намерения. Я не собираюсь щеголять на ваши деньги в кабачках и прогуливаться по парижским улицам, наряженный в золотую парчу, в сопровождении моего лакея, cum meo laquasio[268]. Нет, братец, я прошу денег на доброе дело.

— На какое это доброе дело? — несколько озадаченный, спросил Клод.

— Двое из моих друзей хотели бы купить приданое для ребенка одной бедной вдовы из общины Одри. Это акт милосердия. Требуется всего три флорина, и мне хотелось бы внести свою долю.

— Как зовут ваших друзей?

— Пьер Мясник и Батист Птицеед.

— Гм! — пробормотал архидьякон. — Вот имена, которые так же пристали к доброму делу, как пушка к алтарю.

Несомненно, Жеан очень неудачно подобрал имена своих друзей, но он спохватился слишком поздно.

— А к тому же, — продолжал проницательный Клод, — что это за приданое, которое должно стоить три флорина? Да еще для ребенка благочестивой вдовы? С каких же это пор вдовы из этой общины стали обзаводиться грудными младенцами?

Жеан вторично попытался пробить лед:

— Так и быть, мне нужны деньги, чтобы пойти сегодня вечером к Изабола-Тьери в Валь-д´Амур!

— Презренный развратник! — воскликнул священник.

– Αυαγχοϕαγια, — прервал Жеан.

Это слово, заимствованное, быть может, не без лукавства со стены кельи, произвело на священника странное впечатление: он закусил губу и только покраснел от гнева.

— Уходите, — сказал он наконец Жеану, — я жду одного человека.

Школяр сделал последнюю попытку:

— Братец Клод, дайте мне хоть какую-нибудь мелочь, мне не на что пообедать.

— А на чем вы остановились в декреталиях[269] Грациана[270]?

— Я потерял свои тетради.

— Кого из латинских писателей вы изучаете?

— У меня украли мой экземпляр Горация.

— Что вы прошли из Аристотеля?

— А вспомните-ка, братец, кто из отцов Церкви утверждает, что еретические заблуждения всех времен находили убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Плевать мне на Аристотеля! Я не желаю, чтобы его метафизика поколебала мою веру.