Собор Парижской Богоматери

Это зрелище тронуло бы любое сердце, но не сердце судьи. Казалось, сам сатана допрашивает несчастную грешную душу под багровым оконцем ада. Это кроткое, чистое, хрупкое создание и было тем бедным телом, в которое готовился вцепиться весь ужасный муравейник пил, колес и козел, — тем существом, которым готовились овладеть грубые лапы палачей и тисков. Жалкое просяное зернышко, отдаваемое правосудием на размол чудовищным жерновам пытки!

Между тем мозолистые руки помощников Пьер́а Тортерю грубо обнажили ее прелестную ножку, которая так часто очаровывала прохожих на перекрестках Парижа своей ловкостью и красотой.

— Жаль, жаль! — проворчал палач, рассматривая ее изящные и нежные линии.

Если бы здесь присутствовал архидьякон, он, несомненно, вспомнил бы о своем символе — мухи и паука.

Вскоре несчастная сквозь туман, застилавший ей глаза, увидела, как приблизился к ней «испанский сапог» и как ее ножка, вложенная между двух окованных железом брусков, исчезла в страшном приборе. Ужас придал ей сил.

— Снимите это! — вскричала она запальчиво. И, выпрямившись, вся растрепанная, добавила: — Пощадите!

Она рванулась вперед, чтобы броситься к ногам прокурора, но ее ножка была ущемлена тяжелым, взятым в железо дубовым обрубком, и она припала к этой колодке, бессильная, как пчела, к крылу которой привязан свинец.

По знаку Шармолю ее снова положили на постель, и две грубые руки подвязали ее к ремню, свисавшему со свода.

— В последний раз: признаете ли вы свои преступные деяния? — спросил с невозмутимым добродушием Шармолю.

— Я не виновна.

— В таком случае, мадмуазель, как объясните вы обстоятельства, уличающие вас?

— Увы, монсеньор, я не знаю!

— Итак, вы отрицаете?

— Все отрицаю!

— Приступайте! — крикнул Шармолю.

Пьер́а повернул рукоятку, «испанский сапог» сжался, и несчастная испустила ужасный вопль, передать который не в силах ни один человеческий язык.

— Довольно, — сказал Шармолю, обращаясь к Пьер́а. — Сознаетесь? — спросил он цыганку.

— Во всем сознаюсь! — воскликнула несчастная девушка. — Сознаюсь! Только пощадите!

Она не рассчитала своих сил, идя на пытку. Бедная малютка! Ее жизнь до сей поры была такой беззаботной, такой приятной, такой сладостной! Первая же боль сломила ее.

— Человеколюбие побуждает меня предупредить вас, что ваше признание равносильно для вас смерти, — сказал королевский прокурор.

— Надеюсь! — ответила она и упала на кожаную постель полумертвая, перегнувшись назад, безвольно повиснув на ремне, который охватывал ее грудь.

— Ну, моя прелесть, приободритесь немножко, — сказал мэтр Пьер́а, приподнимая ее. — Вы, ни дать ни взять, золотая овечка с ордена, который носит на шее герцог Бургундский.

Жак Шармолю возвысил голос:

— Протоколист, записывайте! Девушка-цыганка, вы сознаетесь, что являлись соучастницей в дьявольских трапезах, шабашах и колдовстве купно со злыми духами, уродами и вампирами? Отвечайте.

— Да, — так тихо прошептала она, что ответ ее слился с ее дыханием.

— Вы сознаетесь в том, что видели того овна, которого Вельзевул заставляет появляться среди облаков, дабы собрать шабаш, и видеть которого могут одни только ведьмы?

— Да.

— Вы признаетесь, что поклонялись головам Бофомета, этим богомерзким идолам храмовников?

— Да.

— Что постоянно общались с дьяволом, который под видом ручной козы привлечен ныне к делу?

— Да.

— Наконец, сознаетесь ли вы, что с помощью дьявола и оборотня, именуемого в просторечии «монах-привидение», в ночь на двадцать девятое прошлого марта месяца вы предательски умертвили некоего капитана, по имени Феб де Шатопер?

Померкший взгляд ее огромных глаз остановился на судье, и, не дрогнув, не запнувшись, она машинально ответила:

— Да.

Очевидно, все в ней было уже надломлено.

— Запишите, протоколист, — сказал Шармолю и, обращаясь к заплечным мастерам, произнес: — Отвяжите подсудимую и проводите назад, в залу судебных заседаний.

Когда подсудимую «разули», прокурор духовного суда осмотрел ее ногу, еще онемелую от боли.

— Ничего! — сказал он. — Тут большой беды нет. Вы закричали вовремя. Вы могли бы еще плясать, красавица! — Затем он обратился к своим коллегам из духовного суда: — Наконец-то правосудию все стало ясно! Это утешительно, господа! Мадмуазель должна отдать нам справедливость: мы отнеслись к ней со всей доступной нам мягкостью.

III Окончание главы об экю, превратившемся в сухой лист

Когда она, прихрамывая, вернулась в залу суда, ее встретил шепот всеобщего удовольствия. Что касается слушателей, то они выражали им чувство удовлетворения, которое человек испытывает в театре при окончании последнего антракта, видя, что занавес взвился и начинается развязка пьесы. Что касается судей, то в них заговорила надежда на скорый ужин. Маленькая козочка тоже радостно заблеяла. Она рванулась было навстречу своей госпоже, но ее привязали к скамье.