Собор Парижской Богоматери

Феб ударил его сапогом в грудь.

Глаз Квазимодо засверкал. Он сделал движение, чтобы броситься на капитана. Затем, сдержав себя, сказал:

– О, счастье ваше, что кто-то вас любит!

Он сделал ударение на слове «кто-то». Отпустив уздечку, он крикнул:

– Ступайте прочь!

Феб, ругаясь, пришпорил коня. Квазимодо глядел ему вслед, пока тот не пропал в ночном тумане.

– О, – прошептал бедный глухой, – отказаться от этого!

Он возвратился в собор, зажег свою лампу и поднялся на башню. Как он и предполагал, цыганка оставалась все на том же месте.

Завидев его издали, она побежала ему навстречу.

– Один! – воскликнула она, горестно всплеснув руками.

– Я не мог его найти, – холодно сказал Квазимодо.

– Надо было ждать всю ночь! – с запальчивостью возразила она.

Он видел ее гневный жест и понял упрек.

– Я постараюсь не пропустить его в другой раз, – проговорил он, понурив голову.

– Уйди! – сказала она.

Он оставил ее. Она была им недовольна. Но он предпочел вынести ее дурное обращение, нежели огорчить ее. Всю скорбь он оставил на свою долю.

С этого дня цыганка его более не видела. Он перестал приходить к ее келье. Лишь изредка замечала она на вершине одной из башен печально глядевшего на нее звонаря. Но едва он ловил на себе ее взгляд, как тут же исчезал.

Мы должны сказать, что ее мало огорчало это добровольное отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была ему благодарна. Впрочем, Квазимодо и не заблуждался на этот счет.

Она его больше не видела, но чувствовала близ себя присутствие доброго гения. Невидимая рука во время ее сна доставляла ей свежую пищу. Однажды утром она нашла на своем окне клетку с птицами. Над ее кельей находилось изваяние, которое пугало ее. Она не раз выражала свой страх перед ним в присутствии Квазимодо. Как-то утром (ибо все это делалось по ночам) этого изображения не оказалось. Его кто-то разбил. Тот, кто вскарабкался к нему, должен был рисковать жизнью.

Иногда по вечерам до нее доносился из-под навеса колокольни голос, напевавший, словно убаюкивая ее, странную и печальную песню. То были стихи без рифм, какие только и мог сложить глухой.

Не гляди на лицо, девушка,
А заглядывай в сердце.
Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливо.
Есть сердца, где любовь не живет.

Девушка, сосна некрасива,

Не так хороша, как тополь,
Но сосна и зимой зеленеет.

Увы! Зачем тебе петь про это?

То, что уродливо, пусть погибает;
Красота к красоте лишь влечется,
И апрель не глядит на январь.

Красота совершенна,

Красота всемогуща,
Полной жизнью живет одна красота.

Ворон только днем летает,

Совы лишь летают ночью,
Лебедь день и ночь летает.

Однажды утром, проснувшись, она нашла у себя на окне два сосуда, наполненные цветами. Один из них – красивая хрустальная ваза, но с трещиной. Налитая в вазу вода вытекла, и цветы увяли. Другой же – глиняный, грубый горшок, но полный воды, и цветы в нем были свежи и ярки.

Не знаю, было ли то намеренно, но Эсмеральда взяла увядший букет и весь день носила его на груди.

В этот день голос на башне не пел.

Это весьма мало обеспокоило ее. Она проводила свои дни в том, что ласкала Джали, следила за подъездом дома Гонделорье, тихонько разговаривала сама с собой о Фебе и крошила ласточкам хлеб.

Она совершенно перестала видеть и слышать Квазимодо. Казалось, бедняга-звонарь исчез из собора. Но однажды ночью, когда она не спала и мечтала о своем красавце-капитане, она услышала чей-то вздох около своей кельи. Испугавшись, она встала и при свете луны увидела бесформенную массу, лежавшую поперек ее двери. То был Квазимодо, спавший на голом камне.

V. Ключ от Красных врат

Между тем молва о чудесном спасении цыганки дошла до архидьякона. Узнав об этом, он сам не мог понять своих чувств. Он примирился со смертью Эсмеральды. И был спокоен, ибо дошел до предельной глубины страдания. Человеческое сердце (отец Клод размышлял об этом) может вместить лишь определенную меру отчаяния. Когда губка насыщена, пусть море спокойно катит над ней свои волны – она не впитает больше ни капли.

Если Эсмеральда мертва – губка насыщена: в этом мире все было кончено для отца Клода. Но знать, что она жива, что жив Феб, – это значило снова отдаться пыткам, потрясениям, сомнениям – жизни. А Клод устал от пыток.

Когда он услышал эту новость, он заперся в своей монастырской келье. Он не показывался ни на собраниях капитула, ни на богослужениях. Он запер свою дверь для всех, даже для епископа. В таком заточении провел он несколько недель. Предполагали, что он болен. И это была правда.