Собор Парижской Богоматери (сборник)

VIII. Удобство окон, выходящих на реку

Клод Фролло (читатель, более проницательный, чем Феб, конечно, с самого начала узнал в мрачном монахе архидьякона) принялся ощупью знакомиться с темной каморкой, куда его запер Феб. Она представляла собой чуланчик, какие иногда устраиваются архитекторами между крышей и поддерживающей ее стеной. Вертикальный разрез этой собачьей конуры, как ее удачно назвал Феб, представлял треугольник. Вдобавок там не было даже намека на окошко, а скат крыши не позволял выпрямиться во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и обломков штукатурки, рассыпавшихся под тяжестью его тела. Голова у него горела. Пошарив кругом руками, он нашел на полу осколок разбитого стекла, приложил его ко лбу, и эта прохлада немного облегчила его.

Что происходило в эту минуту в глубине души архидьякона, про то ведал лишь Бог да он сам!

В каком роковом порядке рисовались его воображению Эсмеральда, Феб, Жак Шармолю, его младший брат, так нежно любимый им и брошенный на улице, в грязи, наконец, его собственная священническая ряса и даже доброе имя, которыми он рисковал в притоне какой-то Фалурдель, – словом, все образы и события сегодняшнего дня, – этого я не смогу вам сказать. Одно несомненно, что все эти образы слились в его мозгу в ужасную картину.

Так прождал он с четверть часа, но ему казалось, что за это время он состарился на целых сто лет. Вдруг он услыхал скрип ступенек деревянной лестницы под чьими-то ногами. Люк открылся, и показался свет. В полусгнившей двери чулана, где притаился Клод Фролло, была довольно большая щель, и он жадно приник к ней лицом, так что мог наблюдать за всем, что происходило в соседней комнате. Сначала, с лампой в руке, показалась старуха с кошачьим лицом, за ней Феб, покручивавший ус, и, наконец, прелестная грациозная фигурка Эсмеральды. Она явилась пред священником как чудное, ослепительное видение. Клод задрожал, в глазах у него помутилось, кровь бросилась ему в голову, в ушах поднялся звон, все кругом закружилось, и он перестал видеть и слышать.

Когда он пришел в себя, Феб и Эсмеральда были уже одни и сидели на сундуке рядом с лампой, ярко освещавшей их молодые лица и жалкое ложе в глубине каморки.

Около этого ложа находилось окно, разбитые стекла которого напоминали паутину, поврежденную дождем. Оттуда виднелись клочок неба и луна, мягко покоившаяся на пушистых облаках.

Молодая девушка сидела смущенная, трепещущая, с пылающим лицом, опущенные ресницы бросали длинную тень на зардевшиеся щеки. Феб, на которого она не решалась взглянуть, так и сиял. Машинально, с очаровательной неловкостью, чертила она пальчиком по сундуку какие-то бессвязные линии и следила за движением своего пальца. Ножек ее не было видно, на них лежала, свернувшись, маленькая козочка.

Капитан был одет весьма щегольски, воротник и рукава его мундира были расшиты золотом, что в те времена считалось верхом роскоши.

Клод с трудом мог расслышать, о чем они говорили, – так у него стучало в висках.

Разговоры влюбленных не отличаются большим разнообразием. Это вечное повторение слов «я вас люблю», музыкальной фразы, весьма пустой и бессодержательной для постороннего слушателя, если она не украшена какими-нибудь фиоритурами. Но Клод не был равнодушным слушателем.

– Ах, – проговорила молодая девушка, не поднимая глаз, – не презирайте меня, монсеньор Феб. Я сама знаю, что поступила очень дурно.

– Презирать вас, моя красотка! – воскликнул капитан тоном, полным утонченной галантности. – Презирать вас! Боже мой, да за что же?

– За то, что я пришла сюда.

– Ну, моя прелесть, в этом мы не сойдемся. Мне бы вас не презирать надо, а ненавидеть.

Молодая девушка испуганно взглянула на него:

– Меня ненавидеть! Да что же я сделала?

– Заставили себя слишком долго упрашивать.

– Ах, – возразила она, – ведь я нарушила свой обет. Не найти мне больше своих родителей! Талисман потеряет силу! Но что мне за дело! На что мне теперь мать и отец?

И при этих словах она с невыразимой нежностью взглянула на капитана своими большими черными глазами, влажными от радости и умиления.

– Ей-богу, ничего не понимаю! – воскликнул Феб.

Эсмеральда на минуту притихла, слеза скатилась по ее щеке, глубокий вздох вырвался из уст, и она проговорила:

– О монсеньор, как я вас люблю!

Вокруг молодой девушки царила атмосфера такого целомудрия, такой нравственной чистоты, что Феб чувствовал себя не совсем ловко. Однако последние слова придали ему смелости.

– Ты любишь меня! – с восторгом воскликнул он, обнимая цыганку. Он только и ждал для этого удобной минуты.

Священник, увидев это, ощупал пальцем лезвие кинжала, спрятанного у него на груди.