Собор. Роман о петербургском зодчем

Елена Андреевна оглянулась, чтобы посмотреть, слышали ли это остальные гости. Оказалось, что слышали. Госпожа Штакеншнейдер и писатель Кукольник прервали свою беседу, картежники тоже повернулись к Невзоровой и Северцеву. Насторожилась даже гувернантка, только что вошедшая в залу, с тем чтобы наконец увести оттуда детей.

– Это вы о Брюллове и Монферране, что ли? – спросил Кукольник небрежно. – Да милейший Карл Павлович давно уж говаривал, что неспроста этот хитрый француз не желает его эскиза. И надо же, говорил, что ему не нравится! Можно ли понимать в живописи более ее короля, самого великого Карла?!

– Ежели речь о плафоне Святого Исаакия, – тасуя карты, заметил Монигетти, – то, простите, сударь, архитектору виднее, что ему художник должен написать, как бы тот ни был талантлив… Я видел в Академии набросок Монферрана и наброски Брюллова, и мне показалось, что художник не понял, чего архитектору надобно…

– Но позвольте! – Госпожа Штакеншнейдер так махнула веером, что едва не стукнула им по уху Нестора Васильевича. – Неужто Брюллов, сам Брюллов мог не понять?!

– Мог, – невозмутимо заявил Ипполит Антонович.

– Не верю! – проговорил Кукольник.

– И я не верю! – поддержала его Невзорова. – Да и потом, о том, что мсье Монферран берет комиссионные, я от многих уже слышала!

– И я! – подхватила хозяйка дома. – Да ведь многие это делают. Многие архитекторы.

– Позвольте, и ваш супруг тоже? – осведомился Монигетти.

Это было ужасной дерзостью, которую в этом доме мог позволить себе, пожалуй, один Ипполит Антонович, прекрасно знавший, что госпожа Штакеншнейдер смотрит на него не просто с восхищением… (Как многие стареющие женщины, она решила «отодвинуть» старость, влюбившись в молодого и очень красивого мужчину…)

– Моему супругу хватает доходов! – вспыхнув, с глубокой обидой проговорила мадам Штакеншнейдер.

– А у господина Монферрана дохода не менее, пожалуй! – усмехнулся красавец-архитектор. – И детей у него нет. Что до меня, то я пока что не очень богат, но комиссионных не беру – не имею привычки… И ни от одного художника, ни прежде, ни теперь, я не слыхал такого о Монферране. Зато о скверном характере великого Карла говорят все, порою даже его родной брат, Федор Павлович, добрый мой знакомый.

Елена Андреевна не любила самоуверенного и насмешливого Монигетти, но в эту минуту поняла, что готова расцеловать его…

Дальнейшего разговора в гостиной она не слышала. Поспешно, уже не думая о своей хромоте, девушка поднялась на третий этаж и решительно вошла в кабинет отца.

– Батюшка! – проговорила она дрожащим от негодования голосом. – Извольте меня выслушать…

В нескольких словах она передала отцу услышанную в гостиной сплетню.

– Фу, какой позор! – прошептал пораженный Штакеншнейдер. – И не совестно Брюллову?! Придется Августу Августовичу сказать. Послезавтра у нас с ним уговорено встретиться…

– Завтра надо, батюшка! – непреклонно возразила Елена. – Не то он, может, уже и знает. Да и как ему еще поднесут это… И кто?

Штакеншнейдер, с бесконечной нежностью обнимая и привлекая к себе девушку, вдруг улыбнулся:

– Как ты за него, однако, милая моя, воюешь! Не влюблена ли?

Елена засмеялась:

– Мне только и влюбляться, батюшка! Не смейтесь. А что люблю я его крепко, это верно, так ведь и вы его любите. Сходите к нему завтра, сделайте милость.

И, заглядывая отцу в глаза, она спросила затем почти сурово:

– Вы ведь не верите этому слуху? Нет?

Андрей Иванович отшатнулся:

– Нет! Помилуй! Да и кто бы я был, если бы поверил? Он мне в жизни раз двадцать добро делал, и не только в годы молодости моей, когда я беден был, но и не так уже давно, когда я стал едва ли не богаче, чем он. И хоть бы копейку за что попросил!.. Ах они!.. Пустые… Пустодушные!

И, выпустив Елену из своих объятий, он отвернулся, вконец расстроенный и удрученный.

IV

На другое утро Андрей Иванович, по настоянию Елены, побывал у своего учителя и довольно сбивчиво, но все же понятно рассказал ему об услышанном Еленой разговоре.

Монферран выслушал его спокойно, во всяком случае, внешне спокойно. Кое-какие слухи о жалобах Брюллова до него уже долетали. Тем не менее такое категоричное и неожиданное обвинение было слишком диким…

Едва Штакеншнейдер ушел, внешняя невозмутимость слетела с Огюста, и он, не сдержавшись, разразился бранью, после чего залпом выпил бокал мадеры и только тогда немного успокоился.

– И как тебе это нравится, Лиз? – спросил он жену, которая слышала весь его разговор с Андреем Ивановичем, но ни разу не вмешалась.

– Может быть, врут про самого Брюллова? – предположила Элиза. – Может быть, он так и не говорил… А если говорил, значит он негодяй.

– Вот именно, Лиз. – Огюст покраснел еще сильнее и в изнеможении кинулся на стул. – Вот именно! Или он негодяй, или я.

– Ты-то почему?

Его глаза вспыхнули.

– А ты не допускаешь мысли, что я действительно тяну с него деньги, а?!

Элиза пожала плечами:

– Тем более он – негодяй. Если уж такой уговор меж вами был, он обязан его исполнить. А говорить об этом во всеуслышание – бесчестно вдвойне. И вообще мелко и гадко! Не думала, что он так может… Поговори с ним, Анри.