Собор. Роман о петербургском зодчем

– И не подумаю! – махнул рукой Монферран. – Только выйду из себя и хуже испорчу дело. Мне надо, чтоб он у меня работал, понимаешь, Лиз? Плохой он человек или хороший, сейчас мне не важно. Он великий художник, а не великий такого плафона, как мне нужно, не напишет.

– Но он же испортил эскиз, – напомнила Элиза.

Огюст сморщился:

– Ну что ты судишь о том, чего не видела? Не испортил он его. Эскиз великолепный, только он не к месту там, где должен быть, а мсье Брюллов не видит этого… Увидит, я полагаю. Ты понимаешь, Лиз, ему предстоит расписать вогнутую чашу площадью в восемьсот шестнадцать квадратных метров! Это же кусок свода небесного… Для такой работы академической школы мало. Здесь душа нужна, смелость нужна. Гений нужен.

Элиза задумалась.

– Ты уверен в его гениальности, Анри? – спросила она.

– Я вижу ее, – ответил Огюст. – Подожди, вот напишет плафон, и тогда ты тоже увидишь.

Но дальше дело обернулось совсем скверно. Неделю спустя Монферран узнал, что кому-то из своих знакомых Карл Павлович письменно сообщил, будто вынужден был ради продолжения своей работы уплатить главному архитектору комиссионные… В среде друзей Брюллова грянула буря…

Но как бы ни возмущались они, Монферран, разумеется, возмутился куда сильнее. Нервы его не выдержали, и он в тот же день, как узнал эту новость, поехал к Брюллову.

Кучер его остановил карету возле подъезда, украшенного старинными фонарями, ровно в час дня. Архитектора мучила мысль, что у него еще уйма дел сегодня, а после разговора, который ему предстоит, работать ему будет нелегко…

– Подожди меня! – крикнул он кучеру, выскакивая из кареты.

По лестнице он взлетел в несколько секунд и, на миг остановившись перед дверью, перевел дыхание. Потом дернул колокольчик.

Дверь не отворялась целую вечность. Наконец замок заскрипел, одна из створок подалась вперед, и в узкой щели показалось лицо пожилого лакея.

– Что угодно? – настороженно спросил он.

– Я к господину Брюллову, – ответил Монферран.

– Но его нет, – промямлил слуга.

– Ложь! – спокойно проговорил Огюст и, широко перешагнув порог, заставил лакея отступить.

Брюллов сидел у себя в кабинете, возле окна, в кресле, с книгой на коленях. Но он не читал книгу, а, кажется, дремал. Его ноги были прикрыты темным пледом, хотя в двух шагах от него слабо горел огонь в камине.

Дверь кабинета распахнулась с шумом, и художник очнулся от своей дремоты. Резко повернув голову, он с изумлением уставился на вошедшего:

– Вы?!

Невероятным усилием Монферран взял себя в руки.

– Сударь, – проговорил он тихо и глухо, – за что вы на меня клевещете?

Художник повернулся в кресле, и на лице его появилось выражение прежнего изумления, вместе с негодованием и раздражением.

– Что вы хотите сказать этим, господин Монферран? – спросил он.

Огюст почувствовал, что краснеет.

– Я хочу сказать, – произнес он, чувствуя, что акцент его усиливается, – я хочу сказать, что вы распространили по всему Петербургу, будто я вымогал у вас деньги за выполнение заказа… Для чего вы это сделали? И для чего заявили, будто уплатили мне эти деньги? Ведь вы говорили и даже писали и то и другое.

Карл Павлович отложил книгу, отбросил край пледа и сделал движение, собираясь встать, но передумал и лишь выпрямился в кресле. Его лицо, и без того очень бледное, сделалось еще бледнее.

– Помилуйте, сударь! – Голос его сломался, задрожал. – Мне не совсем ясно, для чего вы явились ко мне и как посмели сюда ворваться! И к чему ваши вопросы… Говорил ли я то и другое? Да, говорил.

Огюст так стиснул в руках свою трость, что едва ее не переломил.

– Скажите, – спросил он глухо, – когда я говорил с вами о пятнадцати процентах? Когда это было?

Художник пожал плечами:

– Такого разговора у нас с вами, сударь, не было. Но мне перед тем еще, как я заключал договор с Комиссией построения, говаривали мои знакомые, что у вас так заведено. И ведь ни для кого не тайна, что почти все архитекторы берут комиссионные за выдачу заказов художникам. А вы, договариваясь со мною, три раза повторили, что главное – это выполнение всех ваших условий и требований. Все было ясно как день.

– Неправда! – закричал Огюст, срываясь окончательно. – Я говорил вам об условиях выполнения работы, о необходимости следовать моему эскизу и заданию Синода, а не о каком-либо вознаграждении! Как вы могли понять мои слова превратно?! Что же до ваших осведомленных знакомых, то я, черт побери, даже знать не хочу, кто именно говорит обо мне мерзости… Спросите других художников, брал ли я с них что-нибудь! Спросите с глазу на глаз, уж кто-нибудь да проболтается, если такое было!

Брюллов наконец встал с кресла. Его губы подрагивали.

– Послушайте, Монферран, – кривясь, произнес он. – К чему мне кого-то спрашивать, если я сам все знаю! С меня же вы взяли больше, чем собирались, ибо я имел несчастье повздорить с вами!

– Что такое вы сказали?! – вскрикнул ошеломленный Огюст. – Ради Бога, я взял у вас деньги? Да?!

– Милостивый государь, – хрипло проговорил художник, – знайте же меру. Или мы оба сошли с ума, или вы – мерзавец.