Собор. Роман о петербургском зодчем

«Третий этаж! Страшновато, черт возьми… А что делать? Пока позовешь дворника, пока он выломает дверь, этот болван и в самом деле истечет кровью. Куда он там себе выстрелил? О Господи, со мной вечно происходят дикие истории!» – думая так, Огюст уже выскочил на балкон, взобрался с некоторым усилием на парапет и с замиранием сердца повернулся на нем лицом к соседнему окну. Край подоконника, как и рассчитывал архитектор, касался парапета, но нужно было сделать очень большой шаг, чтобы перебраться с балкона на окно.

В эту минуту Огюст постарался забыть, что зимой ему исполнилось шестьдесят лет. Зажмурившись, левой рукою прикрывая лицо, он ударил тростью в стекло, и оно с грохотом вылетело. Затем Монферран стиснул зубы, уперся рукой в стену, дабы сохранить равновесие, широко шагнул на подоконник.

Делая второй шаг, он все-таки оступился и влетел в комнату кубарем, скинув с подоконника горшок с цветком и растянувшись во весь рост на усыпанном битыми стеклами ковре.

– Дьявол! – вырвалось у него.

Он подумал, что мог упасть и затылком, то есть вывалиться на улицу с третьего этажа…

Опомнившись, он вскочил на ноги и тут же увидел картину, от которой в первую минуту похолодел…

Шагах в десяти от него, привалившись головой к запертой двери, нелепо согнувшись, стоял на коленях Пуатье. Одной рукой он судорожно стискивал дверную ручку, пытаясь ее повернуть. Другая его рука была поднята к левому виску, он, казалось, силился зажать рану на виске или на лбу, а между пальцев его змеились темные струйки крови, и бежали по запястью в рукав, и капали с кисти на плечо, на пол… Весь ковер возле двери был забрызган кровью. В стороне, возле незастеленной кровати, среди раскиданных по полу бумаг, перьев, всякой мелочи, валялся длинноствольный дуэльный пистолет.

– Что вы наделали?! – заорал Монферран, кидаясь к молодому человеку и хватая его за плечи. – Куда вы попали?! Ну?! Покажите!

Пуатье вскинул к нему перекошенное лицо, исполненное ужаса и боли, с искривленным ртом, с вытаращенными глазами.

– Я погиб… – еле слышно прошептал он.

Огюст подхватил его под мышки и, хотя он стал тяжел, как мешок камней, приподнял, подтащил к кровати, стиснув зубы, втащил на нее. Пуатье был довольно высок, и его ноги в черных лакированных туфлях неловко свешивались набок. Молодой человек был во фраке, в нарядном атласном жилете, но шейный платок болтался, размотанный, жилет был криво застегнут, и все было густо залито кровью…

Монферран не без усилия оторвал руку раненого от его головы – пальцы Пуатье, сведенные судорогой, будто приросли к виску. Волосы его тоже слиплись от крови, и вначале архитектор ничего не смог разглядеть, но затем, присмотревшись, охнул и облегченно перевел дыхание.

Рана Пуатье не только не была смертельна, но не представляла вообще никакой опасности. От надбровной дуги к виску тянулась алая ссадина, то был след пули, скользнувшей вдоль головы и только разорвавшей и опалившей кожу незадачливого самоубийцы. Однако пуля угодила затем в мочку его левого уха, почти начисто ее оторвала и, продолжая свой путь, пробила также ворот фрака, но плеча не задела.

По опыту Монферран знал, что ушная мочка кровоточит, пожалуй, обильнее любого другого уязвленного места, потому на полу и на одежде Пуатье и оказалось за такое короткое время так много кровавых пятен.

Оправившись от испуга, архитектор в первое мгновение подумал, что это «самоубийство» было лишь ловко рассчитанным ходом, что, решившись нарочно на эту театральную выходку, Пуатье понадеялся убедить его в своем раскаянии, показать глубину своего отчаяния и этим смягчить его гнев.

Но Монферран слишком хорошо знал людей, чтобы долго оставаться в таком заблуждении. Так ловко выстрелить мог лишь человек абсолютно хладнокровный и мужественный, ведь любая оплошность, случайное дрожание руки могли сделать выстрел смертельным… У Андре Пуатье не было ни хладнокровия, ни мужества, это Огюст знал давно… Да и теперь смятенное и жалкое лицо, глаза, полные слез, выражали такое искреннее отчаяние, такой неподдельный страх смерти, что усомниться было невозможно. Пуля, лишь царапнув висок Пуатье, все же сильно его оглушила, а раненое ухо причинило сразу сильнейшую боль, и все это вместе, в соединении с убежденностью, будто он попал прямо в висок, породило этот ужас, эти мучительные судороги агонии…

– Мсье! – простонал Пуатье, окровавленной рукой хватая руку архитектора. – О, мсье Монферран, пощадите меня! Я… я хотел умереть, чтобы не испытывать позора, но… но… это слишком страшно! Ради всего святого, позовите врача!

– Сначала надо остановить кровь!

С этими словами архитектор вытащил из кармана платок, плеснул на него водой из кувшина для умывания, промыл обе ранки, затем решительно оторвал полосу от одной из простыней, скомканных на постели, и, сложив ее пополам, обвязал голову Пуатье, прихватив повязкой и ухо, и ссадину на виске.

– Вот так! – бросил он, выпрямляясь и снова, теперь уже глубоко, переводя дыхание. – Во всяком случае, течь она перестанет. И полно вам, мсье, трястись и стонать: это не опаснее укуса пчелы.