Собор. Роман о петербургском зодчем

С утра же Элиза уговаривала мужа подольше побыть дома, и он было сдался на ее уговоры, но отдыхать ему не дали: сразу после завтрака явился запросто, без предупреждения, Штакеншнейдер с целой пачкой своих рисунков и чертежей, умоляя их посмотреть и дать совет относительно некоторых вещей, в которых он сомневался. Часа два они возились с этими бумагами, и, только собираясь уходить, Андрей Иванович вдруг вспомнил, что у его учителя юбилей, покраснел, как свежее осеннее яблоко, и стал смущенно извиняться. Его пригласили прийти вечером, введя тем в еще большее смущение, и торжественно проводили. После его ухода Огюст не имел времени отдыхать, он заторопился, полагая, что его уже ждут на строительстве.

Его и точно там ждали. Зайдя за ограду, он в первый момент растерялся и даже замедлил шаги: перед фасадом собора выстроилось не менее сотни рабочих, причем стояли они плотно, сомкнувшись несколькими рядами, и молча смотрели на архитектора, окутанные клубами пара, слетающего с их губ. Впереди всех возвышалась осанистая фигура Максима Салина.

«Что-то случилось!» – вспыхнула в сознании главного архитектора испуганная мысль.

Он пошел быстрее и, не доходя шагов двадцати до толпы рабочих, крикнул, едва переводя дыхание:

– Что такое? Максим Тихонович, что здесь у вас происходит?

Салин выступил вперед и, улыбаясь во весь рот, ответил:

– Ничего, ваша милость, не произошло.

– Так что тогда значит это сборище? – в недоумении спросил Монферран. – Вы чего-то хотите от меня? Почему никто не работает?

– Извините уж, – почти обиженно проговорил Салин. – Праздник нынче, вот мы на полчасика работу и приостановили.

– Какой такой праздник? – поднял брови главный архитектор.

– День рождения ваш! Вот мы тут к вам с нашим уважением…

И мастер, сорвав шапку, отвесил низкий поясной поклон, который за ним дружно повторили все рабочие.

Огюст оторопел. Такого не бывало никогда. Никто из рабочих и мастеров не имел понятия о дне его рождения, он никогда им этого не сообщал. Кто же сказал им?

Взгляд главного архитектора опять пробежал по лицам рабочих. И вдруг щеки его порозовели, синие глаза вспыхнули теплым светом, и он тоже улыбнулся, какой-то совсем необычной улыбкой, такой у него прежде не видели: она была ясной, доверчивой, почти беззащитной.

– Спасибо! – негромко произнес Огюст и добавил, глотнув воздуха: – Спасибо, дорогие вы мои!

Тогда из заднего ряда по рукам пролетел медный поднос, перешел в руки одного из мастеров, в котором Огюст узнал уже Егора Демина, и тот, низко склонившись, протянул его главному. На подносе стоял высокий граненый стакан, наполненный прозрачной, как слеза, жидкостью, и лежали, аппетитно зеленея, два соленых огурца на широком куске каравая.

– Вы с ума тут все посходили! – воскликнул, еще больше краснея, Монферран. – Да что ж это такое, а?!

– Не побрезгуйте, Август Августович! От чистого сердца! – сказал Егорка и еще ближе придвинул поднос.

Несколько мгновений главный смотрел на стакан, блистающий на подносе, как кристалл льда, потом махнул рукой:

– А! Где ваша… Э нет… Где наша не пропадала!

Он взял стакан, поднес его к губам и решительно запрокинул голову, залпом проглотив водку.

– У-у-у-у-х! – взревели в восторге рабочие.

А откуда-то сзади молоденький позолотчик, месяц назад принятый на строительство, тоненько, очень слышно в наступившей на миг тишине пропищал:

– Да врете вы все, что он француз! Русский он!

Толпа разразилась хохотом. Монферран смеялся со всеми вместе, чувствуя, как жар разливается по его телу и приливает к щекам.

А в это время Максим Тихонович водрузил перед ним какой-то ящик и на него поставил картонную коробку.

– А это вот вам от меня ко дню рождения. Примите без обиды.

Огюст снял с коробки крышку. Под ней оказалась деревянная фигурка размером в полвершка. Он нагнулся, чтобы лучше ее разглядеть, и тут же, неистово расхохотавшись, едва не свалился с ног. На ящике стоял он сам, в любимой своей позе, чуть расставив ноги, наклонив набок голову, отведя в сторону изящным и надменным жестом левую руку и опираясь ею на тонкую трость. Правая рука была приподнята; и на ладони, как на площадке, красовался крошечный собор, который он придирчиво рассматривал, немного искривив губы, нахмурив брови, сощурив глаза.

– А-ах, разбойник! – хохотал Огюст, вытирая платком слезы. – Ах, виртуоз, колдун! Убил! Без ножа зарезал! Ну и умница!

Потом он уже и сам не мог вспомнить, в какой момент руки рабочих подхватили его и, высоко подняв над головами, понесли в собор.

– Пустите! – хохоча, кричал им Монферран. – Пустите же, господа, это, в конце концов, неприлично! Кому я говорю!

Когда час спустя на строительство явился за поручениями Алексей, Огюст велел ему бежать поскорее домой и взять из его секретера все наличные деньги, что в нем были.

– Посчитай, чтобы всем было по полтине серебром, понял, всем рабочим и мастерам. Не хватит, лети в банк, и чтоб вскоре тут был!

Мастерам, смотрителям и помощникам художников он отдал распоряжение, получив деньги, отрядить посыльных от каждой артели за водкой и, распив ее за обедом, все работы немедленно прекратить.