Собор. Роман о петербургском зодчем

И тотчас в освещенное пространство ворвался и предстал перед Огюстом призрак. В первое мгновение он действительно подумал, что это призрак профессора Алексеева, ибо быть самим профессором Алексеевым это существо не могло. Подтянутая, всегда такая безукоризненная фигура художника была вся покрыта слоем сизо-белой жижи, которая комками и лепешками облепила его голову, струйками стекала с его превратившихся в сосульки волос. Нечто мешковато-громоздкое, что было прежде его шубой, топорщилось на спине и боках бедного профессора.

– Николай Михайлович! – прошептал Огюст, замирая перед этим видением и еще не решаясь окончательно узнать Алексеева.

Профессор между тем, увидев главного архитектора, воздел кверху руки со сжатыми кулаками и, сплевывая белую жижу, прохрипел:

– Вы мне ответите за это, Монферран! Вы что же, убить меня решили?! Какой мерзавец убрал опоры из-под лесов?! Я не ангел и не птица, чтобы летать с такой высоты! Хорошо еще, что не до самого карниза поднялся!

– Хорошо, что чан с гипсом стоял под лесами! – пробасил из темноты кто-то из рабочих. – А господин главный архитектор тут и ни при чем, мы сами виноваты.

– Мне плевать, кто виноват! – бушевал Алексеев. – Что я, мальчишка, чтобы меня купали в гипсе, как дурака? Я буду жаловаться! И имейте в виду, мсье: у меня испорчена енотовая шуба, фрак, разбиты очки и сломана трость. Да, и часы потеряны…

– Но вы целы? – с трудом выталкивая из горла горячий комок воздуха, спросил Огюст.

– Исключительно чудом! Чудом, слышите! – прорычал профессор.

Монферран охнул и, придерживаясь рукой за балюстраду, осел на профировые ступени иконостаса.

– Август Августович! – испуганно закричал подскочивший сзади Егор Демин и тут же, забыв всякое почтение, наскочил на Алексеева: – Вы что ж это тут орете?! Как вам только не стыдно?! Сами-то зачем полезли на леса? Велено было никому не работать.

– Я об этом ничего не слышал, – уже спокойнее, начиная приходить в себя, воскликнул художник. – С утра не мог, вот вечером и пришел. Я хотел посмотреть, не трескается ли опять эта проклятая штукатурка. И вдруг… Послушайте, сударь вы мой, – это относилось уже только к Монферрану, – да что с вами такое, в самом деле! Я же невредим. И почему вы в одном мундире?

– Потому что с вами тут и нагишом из дому выскочишь! – зло проговорил Алексей, опуская на плечи хозяина шубу. – Лезут, куда не надо… И вы тут, братцы, тоже смудрили, – он покосился на мраморщиков, – напились на даровое…

– Напились?! – ахнул профессор. – Что я слышу?! До сих пор по всему Петербургу ходят легенды, что рабочие не пьют на строительстве у господина Монферрана по причине исключительной его строгости и нетерпения к пьянству. И вдруг…

– Да праздник сегодня у нас! – взревел вдруг Алексей. – Неужели не знаете?!

– Какой праздник? – растерянно спросил Алексеев.

– День рождения Августа Августовича, – сообщил Карлони, к этому времени успевший отдышаться после гонки через площадь.

– У вас день рождения, сударь? – В голосе профессора прозвучало смущение. – Позвольте же вас поздравить…

– Спасибо, – ответил, усмехаясь, Огюст и напряг руку, лежавшую на балюстраде, чтобы оторваться от холодного порфира и встать, но у него внутри все дрожало, и колени не разгибались. – Все ваши убытки, господин профессор, будут вам возмещены, поверьте.

– Пустое! – Алексеев, уже совсем отойдя от своего испуга, теперь сожалел о недавней вспышке. – Наверное, шубу-то можно отчистить. Позвольте только послать кого-нибудь из ваших людей ко мне на квартиру за одеждой, да заодно и позвать извозчика: я же так не могу на улицу выйти – городовой заберет.

Последствием происшедшего явилась новая шутка, через несколько дней придуманная студентами Академии. Студенты прозвали профессора Алексеева «святым Исаакием Доломальским» за то, что он доломал леса и едва не был утоплен в чане с гипсом, но счастливо извлечен оттуда по воле Всевышнего и благодаря расторопности «чумазых ангелов господина Монферрана…».

XII

Вечером, когда гости разошлись, Огюст с Элизой вдвоем, как они и мечтали, напились чаю и отправились путешествовать по набережной Мойки. Но мороз разошелся вовсю, стал больно нащипывать щеки, и Элиза наконец запросила пощады:

– Анри, я хочу домой!

Огюст не боялся мороза, он привык к нему, но спорить и не подумал. Они вернулись. Однако уже во дворе, затворив за собою ворота, Монферран обернулся к жене и виноватым тоном проговорил:

– Знаешь, Лиз, ты ступай, а я поднимусь сейчас. Мне хочется еще подышать воздухом – я что-то устал сегодня от всех этих происшествий.

Элиза нахмурилась:

– Ты отсылаешь меня, чтобы снова забраться в библиотеку, да?

– Нет. Даю тебе слово, что через двадцать минут тоже пойду спать. И загляну к тебе, чтобы ты не сомневалась.

Он отогнул край ее опушенного беличьим мехом капора и поцеловал порозовевшую замерзшую щеку. Элиза улыбнулась и, выдернув руку из муфты, поправила ему шарф:

– Я тебя жду. Только не замерзни, милый…

Огюст прошелся по двору взад-вперед и хотел уже снова выйти на набережную, но тут вдруг заметил фигурку в шинели, прорисованную на светлом фоне стены.