Соборная площадь (СИ)

Эта мысль заставила вскинуть голову. Я стиснул зубы. Так надо нажить, коли дают возможность. Вернуть хоть часть отобранного в революцию в пользу «неимущих». А по настоящему — откровенных лодырей, пропойц, болтунов. Вон их столько в толпе, зыркают косыми взглядами по сумкам, по карманам с единственной целью — украсть и пропить. Для таких новый бунт — благо. Вмиг без кола, без двора окажутся на недосягаемых высотах, развалятся в удобных руководящих креслах. Они забили наглухо парадные подъезды, заставив бессловесную толпу себе подобных клубиться у черных ходов. Потому что недоразвитый, как у диких животных, ум всегда боялся света, простора. Они видели грязь, помойки, подвалы, выгребали говно из коровников, свинарников, в которых родились. Разве такая жизнь им в диковинку? Палец о палец не ударят для улучшения условий проживания так называемых «трудящихся масс», потому что сами прошли через весь этот ад. Это выросший в интеллигентной, обеспеченной семье человек при виде жалкого существования ужаснется и постарается что-то исправить. Так было до революции. Возводились странноприимные дома, ночлежки для бродяг, для простолюдина бесплатные лечебницы, столовые. А после революции преимущественным правом на высокие должности пользовались выходцы из толпы, с крестьянской родословной, которым ведом не человеческий страх, а только животный. Они уютнее чувствуют себя в норе, в берлоге, в коммунальной квартире. Именно поэтому на царскую роскошь кремлевских теремов и церквей упала холопская тень «современного» Дворца съездов.

Подойдя к прилепившемуся к боку магазина коммерческому ларьку, я заглянул за угол. Аркаша о чем-то рассуждал с известным на весь Ростов нумизматом Аликом.

— Что случилось, писатель? Менты? — насторожился Данко.

— Нет, монеты Алику хочу предложить.

— Взял у прыщавого корешка?

— Ну. А ты чего не брал?

— Он ко мне не приходил, просто я наблюдал за вашей сделкой. Хорошие монеты?

— Серебро.

— Из золота ничего не приносил?

— Обещал порыться в бабкином сундуке.

— Да? Тогда если что богатенькое, перстенек или сережки с «камушками», печатка пятьдесят шестой пробы — ко мне. Бабки есть, не обижу.

«Камушками» или «брюликами» ваучеристы называли бриллианты крупнее ноль одного — ноль двух десятых карата. «Пылью» — бриллиантовые сколы меньше сотой доли карата. Я видел изделия из золота с драгоценными камнями. Обычно «камешек» помещался в оправу из белого золота или платины. Но бывали исключения, когда его оформляли высокопробным серебром. Однажды именно это обстоятельство не дало возможности обогатиться ни тому, кто продал серебряный перстень, ни купцу с базара. Сторговавшись за пять штук, ваучерист продал «брилик» весом больше ноль пять карата — половина ногтя на мизинце — почти нулевой чистоты всего на три тысячи дороже одному из перекупщиков, посчитав его за «фианит». Когда же узнал, сколько отвалил перекупщику за перстенек знакомый ювелир, то полмесяца не появлялся на базаре. В свою очередь ювелир нашел клиента, который отслюнявил ему полторы тысячи баксов. Доллар подпирал тогда под тысячу рублей. Но случалось и обратное, когда обыкновенный «циркон» — искусственный бриллиант — принимался за настоящий камень. Такие проколы происходили гораздо чаще. И тогда надо было начинать все заново, раскручиваться с нуля.

Наконец Алик отошел от Аркаши. Видимо, тот не раскололся на часы, иначе так скоро разговор бы не закончился. Я поспешил навстречу нумизмату:

— Алик, посмотришь? Взял кое-что из монет.

— Давай, писатель, давай, — великодушно разрешил тот. — Очередной хлам, наверное. И когда ты зацепишь то, чего у меня нет. Чтобы душа затрепетала, чтобы слезы умиления покатились по щекам, как при просмотре фильма «Табор уходит в небо». В небо, ты понимаешь? А у тебя вечно один металлолом.

— Сегодня, вроде, нормально, — затаскивая от посторонних глаз богатого купца в проход между ларьками, зачастил я. — Монетки чистые, без царапинки.

— А век? Меня интересуют века, на Екатерину я уже смотреть не могу. Ни один из вас, паршивцев, не преподнес мне на обглоданной базарными микробами ладони киевскую Русь.

— Ты покупал у меня «чешуйки» Ивана Грозного, — напомнил я о своей добродетели.

— Эх ты, бумагомаратель. Я этими «чешуйками» скоро всю крышу зачешую.

Покровительственно похлопав меня по плечу, Алик вытащил большую в черной оправе лупу и уткнулся в россыпь серебра и чистой меди на своей замшевой перчатке. Неторопливо переворачивая одну монету за другой, он зорко всматривался в год выпуска, в герб, в маленькие буковки, обозначающие и монетный двор, и город, где она была отчеканена. Я подпрыгивал рядом. Ноги промерзли уже до колен, пальцы собрались в корявые кулаки.

Наконец Алик сложил лупу, сунул ее в добротную боярскую шубу, вскинул голову. Качнулась одетая чуть набекрень высокая соболья папаха.

— Я же говорил, что хлам. Такого добра у меня дома полный сундук с верхом.

— Да ты что! А двадцать второй год, Александр второй, — возмутился я.