Соборная площадь (СИ)

Широкоплечий вынул деньги, тоже отсчитал при мне сто четыре тысячи. Затем свернул в трубочку, накинул на плотный рулончик резинку и положил на обложку книги, которую держал в руках. Его действия несколько шокировали. Я возмутился:

— Что ты там химичишь! В руки давай, чтобы я мог пересчитать.

— Хрен ты угадал, — заартачился широкоплечий. — Нас уже не раз кидали. Вот бабки, ты все видел. Давай чеки и получай по счетчику.

Я почувствовал, как от живота к груди потянуло неприятным сквознячком, но, пристально взглянув на «грачей», не заметил в настороженных лицах никаких перемен. Те же натянутые фигуры, беспокойные глаза. И все равно возникшая в груди тревога не проходила, словно внутренний голос пытался внушить, чтобы я уходил по добру — по здорову. Если бы не дурацкий характер, заставляющей поступать наперекор всему, я бы развернулся и отвалил тихой сапой. Надумал так и поступить, хоть раз послушаться разумного совета, когда широкоплечий предложил:

— Хорошо, давай сделаем так… Ты кладешь руку на наши деньги, я беру ваучеры, и мы сразу расходимся. Идет?

Я посмотрел на покоящийся, на обложке книги плотный валик купюр. В нем было восемь тонн навара. Данко за выгодный слив подкинет не меньше штуки. Да и бабки раскрутятся по новой, тем более, что базарные сливщики появятся теперь, скорее всего, только после праздников. Оглянувшись назад, заметив невдалеке повернувшегося в нашу сторону, видимо, предупрежденного цыганом, напарника, я решился. Протянув ваучеры, схватил деньги с обложки.

— Все о, кей, — сразу как-то успокоился широкоплечий. — Желаем удачи.

Шустро перемахнув через трамвайные пути, ребята исчезли в черной пасти подземного перехода. Недоуменно дернув щекой, я снял резинку с плотного валика, развернул его. И застыл слюнявым сусликом возле норки. Под «червонцем» с пятитысячной купюрой оказались сотенные с двухсотенными бумажки. Показалось, что прошла вечность, пока смог прийти в себя. Непослушными пальцами пересчитал пачку денег. Вместо ста четырех тысяч всего двадцать. Влет на восемьдесят тонн. Все о, кей, тупорылый, желаю удачи. Подошел напарник.

— Ну, как, нормально? А то цыган послал подстраховать.

— Пойдем-ка, дорогой, выпьем, — вместо ответа пошевелил я деревянными губами. — День сегодня замечательный, предпраздничный. Двадцать пятое число, в сумме получается «семерка».

— Какая семерка? А, ты навар подсчитываешь. Я, правда, уже дернул стаканчик, но не откажусь пропустить еще.

— Ну, вот и отлично. Отдадим цыгану сорок тонн и отвалим. Подсчитывать навар…

Заметив, что Данко сам спешит к нам, я полез в сумку за своими кровными.

— Кинули, — подходя, уверенно констатировал цыган.

Подробно рассказал ему о сделке.

— Так он же книжку перевернул. Сверху положил полный расчет, а снизу была заранее приготовленная точно такая же «кукла».

— Но когда он успел перевернуть. Глаз не спускал, на секунду только оглянулся, чтобы в случае чего позвать на помощь.

— Этого больше, чем достаточно. Тьфу, мать честная, когда только научишься работать. Это ж фокус для детей, — возмущался Данко. — Короче, давай бабки за десять чеков и продолжай хлопать ушами дальше.

— Все правильно, — мотнул я головой. — Уши у меня длинные, настроение предпраздничное…

Всю неделю до Нового года я бухал. Жестоко, беспробудно, с редкими ночными вылазками в коммерческий ларек за «Амаретто» или другим заграничным напитком. Иногда, когда не в силах был дойти сам, посылал соседа, «друга» Андрюшу или кого-то из знакомых. Андрей, как восемь лет назад, в пору совместной работы во Дворце культуры вертолетного завода, сел на мою шею, так и не слезал до сих пор. Голос у него был неплохой, под Вилли Токарева, гитарные струны перебирал тоже хорошо. Так мы и балдели, перемежая совместное исполнение тягуче — сладостного «Поручика Голицына» с полуразборками на темы о его бывшей семье. Дело в том, что жену Андрею подыскал я. Вернее, познакомил его с Анкой, дочерью соседа с третьего этажа, с которым в последнее время работал на базаре. Жизни у них не получилось, вскоре разошлись, так и не расписавшись. От совместного ведения хозяйства остались две маленькие дочери, да еще неродная дочь от первого Анкиного брака. Андрей о детях печалился, особенно о Наташе, полной его копии. Но больше волновало другое, спал ли я с Анкой до него. На этот счет я имел собственное мнение. Ты любил ее? Любил. Любишь? Люблю. Так, сходись, начинай жизнь заново. А-а, теперь она хочет жить с тобой, потому что ты не расписываешься, не отдаешь деньги на пропитание, не записываешь детей на себя. В чем же дело? Какая, к черту, разница, спал я с ней до тебя или нет. Баб и без нее было море, и я уже не помню, кто был. Может, и спал, но не признаюсь, потому что это личное дело. Короче, пошел вон, козел.

Андрей обижался, уходил. И снова приходил, потому что идти ему было некуда. Во флигеле, который он перед разводом купил за девять штук, колыхались волны невыносимого одиночества.