Соборная площадь (СИ)

Народу в магазине, как всегда, было мало. Я провел мужика в угол, к зарешеченному окну, под подоконником которого стоял хромоногий стол. Мужик торопливо вынул из-за пазухи чистую холстину, раскатал на столешнице и уставился на меня. Четыре скрепленных одной колодкой георгиевских креста, казалось, только что отчеканили на царском монетном дворе. Сохранность каждого ордена стопроцентная. Ни спилов, ни вмятин, ни даже царапин. Сидя верхом на вздыбившемся коне, Георгий Победоносец вонзал копье в тело трехголового Змия. Знак «N» перед цифрами тоже отсутствовал. Это могло означать только одно, что полного «Георгия» воин получил до русско-японской кампании. Маленькие номера на конусообразных поперечных крестовинах подтверждали это. Я приподнял край холстины, с благоговением потрогал издавшее мелодичный звон сокровище. Орден первой степени был золотым, у второй степени золотом отливала лишь середина. И вдруг понял, что совершил ошибку. Выражение лица следившего за мной мужика изменилось не в мою пользу. На нем отразилась алчность. Я поспешно опустил холстину на столешницу, одновременно натягивая маску безразличия. Поковырял пальцами серебреные медали «За храбрость», «За усердие». Затем взял золотой ободок. Но он оказался не простым кольцом, а мужским именным, тонкой работы, перстнем с вензелями, с необычайной чистоты бриллиантами по ноль-два, ноль-три карата в тех местах, где переплетались золотые толстенькие проволочки. Перстень вспыхнул, засверкал всеми цветами радуги на проникающем в окно скудном зимнем солнечном свете. Под этим сиянием я с трудом разобрал наложение друг на друга буквы «Е» и «В», почти, как Екатерина Великая, а может, какой-нибудь Евлампий Воронцов. Изделие оказалось большеватым даже для моих не столь тонких пальцев.

— Во, видал чудеса! — мужик жадно облизал губы. — Дома еще такие припрятаны, на полпальца. Но там не эти… как их…. Тут зерниночки, а там по одной крупной. Я на заходе солнца, когда лучик угасает, поднесу к окну, горница прямо светом наливается. Бывает, когда в утреннем тумане коров пасешь, и вдруг над рекой свет горбом. Вспыхнет, задрожит. А потом и солнышко покажется. Роса опять же на траве, на цветках, вот как на кольце, зернышками рассыпана.

— Сколько ты просишь за все? — сдерживая внутреннюю дрожь, как можно спокойнее спросил я.

— А нисколько, прицениться принес, — как обухом огрел меня отказом мужик. — Деньги мне платят немалые, молочко свое, мясцо тоже. Все есть. Люди, смотрю, голодают, последнее на базар тащат, а у нас достаток. Дочке токмо помогаем, в Москве она, на фершала учится. Старуха — мать с печки не слазает, валенки есть. У меня сапоги сыромятные, резиновые, у хозяйки то ж. Лектричество лет пять, как провел, телевизер колхоз подарил. Вот дочка замуж выйдет, пусть сама и решает.

— Что ж она, с тобой будет жить? В захолустье, — я едва унимал окрасившую скулы в красный цвет, вспыхнувшую в груди злобу. Хам, быдло, ни себе, ни людям. Отдал бы в музей, коли невмоготу порадовать солидного коллекционера, умного мужчину из общества. Имя героя воскресил бы, славу отечества. Телевизер…. Какая польза от примитивного мужлана обществу, какой след он оставит, сидя Кащеем на сокровищах, ведрами выдаивая молоко из колхозных коров! Именно такие разграбили наше родовое поместье, превратив меня, потомка старинного дворянства рода в Ивана, не помнящего родства. Дорвались до власти, раздербанили. Дальше что? Ни-че-го. Мозгов не хватило. — Она уедет в город. А чтобы жить в городе, нужно иметь квартиру.

— Купим, — нетерпеливо отмахнулся мужик.

— Ты знаешь, сколько она стоит? Несколько миллионов рублей.

— Сколько бы ни стоила. И машину ей купим, и дачу. Хоть в Москве, хоть у турков. Денег накопили. Я получаю, да жена. А при Горбачеве по восемьсот рубликов отваливали. Все в товар вложены: в скотинку, в парники, в пасеку. Успел, не остался с голым задом, как другие, которые в бочках держали. Чуть цены подпрыгнули, сразу и вложил. Было такое. На ваших заводах, поди, по двести рублей платили.

— Значит, продавать ничего не будешь?

— Не-а. Медальки, если хочешь, купи.

— И сколько ты за них просишь? — повернул я к хитрому пастуху красное лицо.

— А ты цену назови, я и скажу, подходит или нет. Тут, мил человек, полюбовно надо.

— Две тысячи цена твоим медалькам, — назвал я самый низкий предел.

— И то ладно. Забирай, они мне ни к чему. Кресты домой отвезу.

— За кольцо сколько просишь?

— Сколько дашь, а я прикину.

— Тридцать тысяч.

— Не-е, не годится. Я ж видал, как у тебя глаза разгорелись. Пускай полежит еще, не помешает.

— А сколько ты хочешь, миллион? — наконец вышел я из себя. Пастух бесил своими интуитивными подсчетами.

— Миллиона не прошу, а тридцать пять тысяч рубликов как раз, — неожиданно ляпнул тот. Видимо, интуиция тоже имела предел. А может, мой нервный вид спутал ему все карты.