Собрание произведений в 3 томах. Т. II. Проза

Жили тихие пчелы в отдаленные дни
медвяные игры любили они
жевали цветы и трезво питались
и их дети медведями быть не пытались.

Но кондорсе
еремея бентам
пили кофе-гляссе
и трубили в там-там!
Но утопотомор и тердамский ерасим —
две химеры в упор, что их шкуры не красим —
сен-кабе – мон-бланки – фурфурьер каравелл
прямо к солнцу взлетели под звон кампанелл.
– Сколько верст к небесам?
– Пруд-пруди динь-дон лесом.
(Проехался б сам, да «служу интересам») —
… на икарийского да птеродактиля
они сели, сломав сразу три дактиля, —
– и кентавр кувырком: жан-поль-жак из засады,
ох-и-ах в кружевах покатились из сада:
мы гуляем в полях троеполым козлом
бородатых нерях полномочным послом.

Ну а пчелы в кудрях волосатых акаций
Пропадали впотьмах мистифортификаций:
шопербах фейербауер бохфюх кагельгент
скукототошнотворен как татайный агент.

Нынче здесь – завтра там по морям до бразилий
С неба зимнего падают стены бастилий
По европе скелет пробегает стуча
А бежит он туда, где растет чесуча
Срам не стыд – дым не выест, и дело за малым
Мыло в море и реки вскипают крахмалом
Пчел косил иван-гусь, их окуривал брех
Стала совесть их лезть на глаза из прорех
Не рыдать по нужде – лучше плакать по долгу
Не животная проседь – едет совесть за волгу
То не дым под сюртук – грохот слез в барабан
Ну а мед так и тек прямо в зоб через кран
Словно деготь по лапам мохнатого дяди
Не для пользы – о нет! – жить продления ради…

Так погибло сожительство меда и пчел.
Веселись кто умен, холодей кто прочел!

– Где же здесь вопрос, когда тут одни сплошные утверждения? – спросил, подходя, некто в неизвестном.

ГЛАВА ПЯТАЯ БОРМОТУХА

Лафит с цимлянским.

Пушкин

Со всех сторон покатились бочки. В бочках было упадочного цвета пойло. Свекольный сок с типографской краской. Вино, говорили, заморское – везли из Алжира обратным рейсом в нефтяных цистернах. По-молдавски напиток назывался «Солнцедар», значит «дар солнца», по-русски – «бормотуха». Русское название происходило не от возникновения, а от действия. Выпив бормотухи, человек начинает бормотать. Что-то свое высказывать, только невнятно. Горе, радость, забубенную печаль, огорчение от жизни – все вынесет наружу бормотуха в обыденных словах, у всех одинаково, тихо, без битья, в четверть голоса – очень демократическое вино. Разливали какие-то неприятные молодцы, темновато уже было, лиц не видать. Тетки тоже. Ковшами молочными по граненым стаканам, почти бесплатно. Смотрели, чтобы на землю не плескалось: «Пей до конца». Толпа покривилась к бочкам. Возникли рыхлые очереди. Иные брали по второму – хлопнут и тянутся назад, были такие, что и по третьему. Нас смешало, потом раскидало. Спереди слышалось уханье и еканье: это майорам – которые с подушечками – руки заняты – подносили в стаканчиках поменьше да ломоть лимону заесть. Через полчаса сказалось действие. Все забубнило, забормотало. Каждый нес свое, а все получалось как у всех.

– Опять, сволочи, да когда же, да где же, да что же, ты ведь, говорю, я ведь как говорю, опять…

Часто слышались проникновенные «конечно» и «значит»: все были устремлены к конечным вопросам. Скверный Вакх непобедимо влиял, подтверждая тем версию, что божество оно простецкое, не для элиты. Все мечты сбылись. Сбылись даже мечты философов символического направления – дионисийское единство всенародно торжествовало.

В тот самый миг, как мое сознание обременила мысль о Соловьеве и Иванове, лицо Ведекина, освещенное фонарем, бледно изошло из моросящей тьмы. Он смотрел сквозь, вверх, двигались губы, проговаривались и вяло плюхались заветные слова проклятых вопросов: