Собрание сочинений

Я чутко дожидался дальнейших сведений, но их не последовало. Я перевел взгляд на Чарлза — теперь тот лег щекой на сиденье. Заметив, что я на него смотрю, закрыл глаза — сонно, ангельски, — а потом высунул язык, отросток поразительной длины, и выдал длительный фырчок, который в моей стране сочли бы достославной данью близорукому бейсбольному арбитру. Вся чайная содрогнулась.

— Перестань, — сказала Эсме, явно этим не потрясенная. — Он видел, что так поступил американец в очереди за рыбой с картофелем, и теперь повторяет, когда ему скучно. Прекрати немедленно, или я отправлю тебя прямиком к мисс Мегли.

Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.

Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это — я имел в виду «бронксский привет», — до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется, то есть.

Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.

— У вас сухой юмор, не так ли? — сказала она с легкой тоской. — Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня отсутствует чувство юмора.

Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.

— Отец утверждал, что полезно.

То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы это ни значило).

— Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, — через секунду произнесла Эсме. — Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд — для человека, по существованию своему доброго.

Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.

— О да — вполне, — ответила Эсме. — Он был архивариус — любитель, разумеется.

В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат — почти колотят — справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.

— Что одна стена сказала другой? — пронзительно спросил он. — Это загадка!

Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.

— До встречи на углу! — на пределе громкости последовала соль шутки.

Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.

Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.

— Ну-ка перестань, — сказала она. Затем вернулась на место. — Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.

— Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, — сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.

— Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? — спросила меня Эсме.

Я ответил, что вообще не работал — за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.

Эсме учтиво кивнула.

— Публиковались? — спросила она.

Вопрос был знакомый и неизменно болезненный — я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов — это кучка…

— Мой отец писал прекрасно, — перебила меня Эсме. — Я храню сколько-то его писем для потомков.

Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.

Эсме церемонно взглянула на запястье.

— Да, его, — ответила она. — Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. — Смутившись, убрала руки со стола. — В чистом виде памятка о нем, разумеется. — Она направила разговор в другое русло: — Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.

Я ответил, что напишу обязательно, если сумею. И сказал, что вообще-то не ужас как плодовит.

— А там и не надо ужас как плодовитого! Лишь бы не был детским и глупым. — Она подумала. — Я предпочитаю рассказы о скверне.

— О чем? — переспросил я, склонившись к ней.

— О скверне. Меня до крайности интересует скверна.

Я собрался было выспросить ее подробнее, но Чарлз уже больно щипал меня за руку. Я повернулся к нему, поморщившись. Он стоял рядом.

— Что одна стена сказала другой? — завел он старую песню.

— Ты уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка перестань.

Не обратив на нее внимания, Чарлз встал мне на ногу и повторил ключевой вопрос. Я заметил, что узел галстука у него съехал набок. Поправил, а затем, глядя ему в глаза, предположил: