Собрание сочинений

Вначале постепенно, затем решительно он позволил вниманию своему отвлечься на сценку, что разыгрывалась — без вмешательства сценаристов, режиссеров и продюсеров — пятью этажами ниже через дорогу. Перед женской частной школой стоял внушительных размеров клен — на той удачливой стороне росло четыре-пять деревьев, — и сейчас за кленом пряталось дитя лет семи-восьми, женского полу. На ней был темно-синий бушлатик и берет с помпоном почти того же оттенка красного, что одеяло на постели Ван Гога в Арле.[221] Впрочем, берет оттуда, где стоял Зуи, больше всего и походил на мазок краски. Шагах в пятнадцати от девочки неистовыми кругами, вынюхивая, бегала в поисках ее собака — юная такса с зеленым ошейником и поводком, который за ней волочился. Боль разлуки была так горька, что песику незамедлительно, ни секундой позже, следовало унюхать хозяйкин след. Радость встречи для обоих была невообразима. Такса взвизгнула, раболепно дернулась вперед, виляя туловищем в экстазе, пока хозяйка, что-то крича, торопливо не перешагнула проволочную изгородь, защищавшую дерево, и не взяла собачку на руки. Как-то ее похвалила на тайном языке их игры, затем поставила песика на землю, взяла поводок, и они бодро зашагали на запад, к Пятой авеню, Парку и прочь из поля зрения Зуи. Тот рефлекторно протянул руку к переплету меж двумя стеклами, словно бы намеревался поднять раму, высунуться и посмотреть им вслед. Но то была его рука с сигарой, и сомневался он на миг дольше, чем нужно. Он сделал затяжку.

— Ну черт возьми, — сказал он, — есть же что-то приятное на свете — и я имею в виду именно приятное. Какие мы придурки, что так отвлекаемся. Вечно, вечно, вечно, что бы дебильное ни происходило, соотносим его с нашими паршивыми маленькими «я». — Тут у него за спиной Фрэнни с простодушной несдержанностью высморкалась; выхлоп звучал намного громче, нежели можно было ожидать от такого тонкого и нежного на вид органа. Зуи повернулся к ней с некоторым неодобрением.

Фрэнни, копаясь в слоях «клинекса», посмотрела на него.

— Ну извини, — сказал она. — Нос прочистить нельзя?

— Ты закончила?

— Да, закончила. Господи, ну и семейка. Высморкаться — уже риск.

Зуи снова отвернулся к окну. Немного покурил, водя глазами по узору бетонных блоков школьного здания.

— Пару лет назад Дружок сказал мне кое-что вполне разумное, — сказал он. — Если только вспомню, что. — Он помедлил. И Фрэнни, хотя по-прежнему разбиралась с «клинексом», посмотрела на брата. Когда Зуи бывало трудно что-либо припомнить, сомнение его неизменно интересовало всех братьев и сестер и даже способно было их развлечь. Сомнения его почти всегда бывали показными. По большей части, унаследованы они были от тех пяти, вне всякого сомнения, сформировавших его личность лет, что он провел регулярным участником викторины «Что за мудрое дитя», когда не выставлял напоказ свою несколько даже нелепую способность цитировать с подлинной увлеченностью — мгновенно и обычно дословно — почти все, им когда — либо прочитанное или даже услышанное, а выработал у себя привычку морщить лоб и якобы запинаться некоторое время, подобно тому, как поступали в программе другие дети. И теперь лоб его был наморщен, но заговорил Зуи чуть быстрее, нежели бывает при подобных обстоятельствах, словно чувствовал: Фрэнни, старый партнер по викторинам, его за этим поймала. — Он сказал, что человек должен уметь лежать у подножья холма с перерезанным горлом и медленно истекать кровью, но случись мимо пройти хорошенькой девушке либо старухе с прекрасным кувшином, идеально уравновешенным на макушке, ты приподнимешься на одной руке и взглядом проследишь, чтоб кувшин не опрокинулся, пока не перевалит на другой склон холма. — Он поразмыслил, затем слегка фыркнул. — Хотел бы я на него, гада, при этом посмотреть. — Затянулся сигарой. — Всем в этой семейке дебильная религия поступает в разных упаковках, — заметил он с довольно четким отсутствием почтения в голосе. — Уолт был силен. У Уолта и Тяпы самые сильные религиозные философии в семье. — Он сделал затяжку, словно стараясь побороть в себе веселость. — Уолт как-то сказал Уэйкеру, что у нас в семье все, должно быть, дьявольски паршивую карму[222] себе нагромоздили в прошлых рождениях. У него теория была, у Уолта, что жизнь в Боге и все муки, что от нее происходят, — все это Бог просто науськивает на людей, которым хватает наглости обвинять его в том, что он создал уродский мир.

С дивана донеслось хихиканье оценившей публики.

— Никогда не слышала, — сказала Фрэнни. — А какая у Тяпы религиозная философия? Я думала, у нее нету.

Зуи помолчал, затем:

— У Тяпы? Тяпа убеждена, что мир сотворил мистер Эш. Она это вычитала в «Дневнике» Килверта.[223] Школьников в приходе у Килверта спросили, кто сотворил мир, и один ответил: «Мистер Эш».