Собрание сочинений

— Там даже пара нормальных преподов — и те фуфло, — говорю. — Был там один такой старикан, мистер Спенсер. Жена его всегда горячим шоколадом поит и прочей фигней, и они, в общем, вполне себе нормальные такие. Но ты б его видела, когда к нему на историю зашел директор, этот Тёрмер, и сел на заднюю парту. Он вечно приходит и сидит на задней парте, ну где-то с полчаса. С понтом, инкогнито или как-то. А немного погодя посидел он там — и давай этого Спенсера перебивать, корки бородатые отмачивать. Этот Спенсер чуть не сдох, пока хмыкал, улыбался и всяко-разно, будто Тёрмер этот — принц сказочный, нафиг, или еще как-то.

— Не ругайся так сильно.

— Рвать тянет, чесслово, — говорю. — Потом на День ветеранов. У них день такой есть, День ветеранов, когда все эти туполомы, которые Пеней заканчивали года с 1776-го, возвращаются и бродят везде, с женами, детьми и прочей шушерой. Видела б ты этого старикана — лет полета ему. Он чего — он пришел к нам в комнату, в дверь постучал и спрашивает, можно ли ему в сортир. А сортир — в конце коридора, фиг знает, почему вообще у нас стал спрашивать. Знаешь, чего сказал? Говорит, ему интересно, сохранились ли его инициалы, которые он на двери тубза вырезал. Он же чего — он вырезал, нафиг, свои дурацкие инициалы на двери в тубзо лет девяносто назад, и теперь ему хотелось поглядеть, там они или нет. И мы с соседом проводили его до сортира и всяко-разно, и стояли смотрели, пока он на всех дверях в кабинки инициалы свои искал. И все это время он нам булки мял — про то, что в Пеней у него были самые счастливые дни в жизни, советы на будущее нам давал и всяко-разно. Ух какая меня от него тоска взяла! Я не в смысле, что он плохой, — он ничего. Но ведь не обязательно гады тоску наводят, это и хороший может запросто. Тут же всего-то надо, что надавать побольше фуфловых советов, пока ищешь свои инициалы на какой-нибудь двери в тубзо, вот и все. Фиг знает. Может все и ничего было бы, если б не одышка у него. А он весь запыхался, когда по лестнице наверх перся, и пока он эти свои инициалы искал, сопел все, и ноздри у него смешные и убогие такие, и он нам со Стрэдлейтером все талдычил, чтоб мы из Пеней как можно больше взяли. Господи, Фиби! Не могу я объяснить. Да мне просто не в жилу все, что там творилось. Не могу объяснить.

Тут Фиби такая чего-то сказала, только я ее не расслышал. Она ртом в самую подушку воткнулась, и я ничего не услышал.

— Чего? — говорю. — Рот отлепи. Я ни фига не слышу, когда ты ртом в подушку.

— Тебе ничего не нравится, что творится.

Когда она так сказала, мне еще тоскливей стало.

— А вот и нет. А вот и нет. Еще как нравится. Не говори так. Зачем, нафиг, ты так говоришь?

— Потому что нет. Тебе никакие школы не нравятся. Тебе миллион всего не нравится. Нет, и все.

— Нравится. Вот тут ты не права — вот тут как раз и ошиблась! На фига вот такое говорить? — говорю. Ух какая мне от нее тоска.

— Потому что нет, — говорит. — Назови хоть что-нибудь.

— Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? — говорю. — Ладно.

Засада в том, что я не слишком путёво мог сосредоточиться. Иногда сосредоточиться офигенно трудно.

— Что-нибудь одно, что мне сильно в жилу? — спрашиваю.

А она не ответила. Только искоса так смотрела на меня, нахер, с другой стороны кровати. Миль тыща до нее.

— Ну давай, скажи, — говорю. — Одно такое, что мне сильно нравится или просто в жилу?

— Что сильно нравится.

— Ладно, — говорю. Только засада в том, что никак не сосредоточиться. В башке только те две монашки, которые гроши ходили собирали в свои битые плетеные корзинки. Особенно очкастая со стальными дужками. И тот пацан, знакомый по Элктон-Хиллз. Там в Элктон-Хиллз был один пацан по имени Джеймс Касл, который не хотел брать обратно то, чего сказал про другого пацана, самодовольного такого, Фила Стейбила. Джеймс Касл назвал его самодовольным типусом, и кто-то из паршивых корешей Стейбила пошел и настучал на него Стейбилу. Поэтому Стейбил и еще шесть гнусных гадов пошли в комнату к Джеймсу Каслу, вломились туда, заперли, нафиг, дверь и хотели, чтобы он взял свои слова обратно, а он ни в какую. Ну они и принялись за него. Не буду говорить даже, что они с ним делали — слишком отвратительно, — а он все равно ничего не брал, этот Джеймс Касл. Вы б его видели. Тощий такой хиляга на вид, руки что карандашики. Наконец он чего — он не стал ничего обратно брать, а выпрыгнул из окна. Я как раз в душе был и всяко-разно, но даже там слышно было, как он снаружи грохнулся. Я-то просто подумал, что-то из окна упало — радио или стол там, или как-то, не пацан же, ничего. А потом слышу — все бегут по коридору, вниз по лестнице, поэтому я халат накинул и тоже рванул, а там этот Джеймс Касл прямо на каменных ступеньках лежит и всяко-разно. Мертвый, и зубы эти его, и кровь везде, а к нему даже не подойдет никто. На нем был такой свитер с горлом, я ему давал поносить. А с теми, кто с ним в комнате был, ничего не сделали, только исключили. Даже в тюрьму не посадили.