Собрание сочинений

В 7–8 номере журнала «На литературном посту» за 1926 г. помещена статья С. Малахова¹ – Заумники с многообещающей сноской: «Глава из книги Русский футуризм в литературе и его основные течения». Если судить по опубликованной главе – книга эта будет собранием самых фантастических и бездоказательных измышлений о футуризме. Но оставим пока будущее в покое. Перед нами шесть страниц, искажающих 614 раз понятие о зауми и заумниках. Наша задача – опровергнуть эти искажения и дать верное представление о зауми и заумниках всем, кого еще одолевает путаница и невнятица по этому вопросу. С. Малахову очень хочется быть академичным до отказа. Уже в начале своей статьи он ссылается на некий «основной закон»: «Язык есть прежде всего средство общения» и утверждает, что «именно этому основному закону изменили заумники, когда уничтожили смысл своего языка, уничтожив тем самым и язык как таковой». Это, разумеется, совершенно неверно. Во-первых, язык является не только средством общения, а нередко и «средством разобщения»² (во время войны, революции, создания революционных группировок во враждебном окружении и проч.), а во-вторых, о языке (поэтическом преимущественно) гораздо точнее можно сказать, что он является средством эмоционального воздействия, а этого воздействия заумники не только не «уничтожили», но, наоборот, усугубили его, создавая, вместо стершихся и переставших производить впечатление штампов, – новые слова, остро врезающиеся в сознание³.

Малахов указывает на наше утверждение, что «заумный язык в 1000 раз выразительнее обыкновенного». «Выразительность», однако, не слишком соблазнительная вещь для заумников. Дело не в выразительности, а в действительной силе: заумное слово, не до конца осознанное слушателем, действует непосредственно на его слуховой рефлекс, без участия логического трансформатора (мало понятное ругательство всегда обиднее такого, смысл которого сразу ясен). Что же касается фразы о «тысячекратной выразительности», то она для нас являлась тактическим ходом, а не принципиальным положением. Историку (а Малахов пытается быть историком) следовало бы учитывать это различие и не впадать в истерику. Но Малахов ничего не различает и ни в чем не разбирается. Он нагораживает цитаты из книг заумников, панически возмущается ими («кажется, дальше идти некуда» и проч.), но что с ними делать – не знает. Наши слова, приведенные в статье Малахова, не теряют своей силы: они и там производят на читателя впечатление несравненно более сильное, нежели малаховские попытки бороться с заумью. Вот хотя бы заумный «мирсконца», которого понять и с которым справиться Малахов ни как не может. Он цитирует:

«Мир кончился и начался с конца… мир заумный, заойный. Для тех, кто этого не заметил, мир продолжает существовать, но Крученых давно заявил в Победе над солнцем: „Знайте, что земля не вертится“».

Что же? Как будто бы здесь все достаточно вразумительно. Но Малахов спотыкается:

«Для тех, кто этого не заметил, мир продолжает существовать, значит, он кончился не реально, а только как представление (своеобразный соллипсизм), только в головах Терентьевых и Крученых. Это утешительно».

Что, собственно говоря, утешительно, – это никому, кроме Малахова, неизвестно. С нашей точки зрения, скорее огорчительно, что в голове напостовца (своеобразный соллипсизм) старый мир кончился не реально, а лишь как представление. Нам до сих пор казалось, что конец, слом прошлого мира – явление совершенно непререкаемой реальности… Стоящим на «литературном посту» полагалось бы это видеть и не притаскивать за уши всякие Мережковские мистические страхи при попытках отыскать социальные корни зауми.

Малаховым кажется, что заумь – это

«распадение психики, идейная опустошенность, неспособность найти в классовом обществе свой путь и свое содержание, ущемленность интеллигента-разночинца между молотом и наковальней (Переверзев⁴)».

Ишь, как его, однако, ущемило: к Переверзеву за словесной помощью потянулся.