Собрание сочинений

Стартовым вложением в будущее сочинительство стало перемещение к самому дальнему окну шаткого, но вполне функционального столика, на котором поместилась пишущая машинка, пепельница, стопка чистых листов, тетради для записей, отточенные карандаши, а также шариковые ручки с красным и синим стержнями. Но в первые недели он написал совсем немного, потому что надо было разобраться с массой организационных моментов. К примеру, поход в банк растянулся на несколько дней. За квартиру они платили чеком. А для получения чековой книжки требовался банковский счёт. Они зашли в ближайшее отделение банка. Но мсье не могут открыть счёт, если у мсье нет постоянного адреса. Нет, того, что мсье проживают по данному адресу, недостаточно, необходим договор, который это подтверждает. (Далее следовали недели интенсивной переписки с кузеном Пера, а их финансы стремительно таяли.) Нет, мсье фон Беккер не может открыть банковский счёт на имя Густав, поскольку первым в его паспорте указано имя Бенгт. И неважно, что Густав утверждает, что это его второе личное имя, потому что во Франции (банковский служащий тщательно артикулировал каждое слово, как будто разговаривал со слабоумными) личное имя – это то имя, которое записано в паспорте первым. Густав таким образом получил чековую книжку на имя Бенгта фон Беккера – так звали его отца и деда, – в то время как Мартин и Пер, чьи родители записали их вторые имена так, как принято во Франции, остались теми, кем приехали. На самом деле для оплаты квартиры и электричества им хватило бы одной чековой книжки, но клерк наотрез отказывался понимать эту мысль. Во Франции чековые книжки есть у всех, и он попросил их зайти через неделю. Когда же он торжественно вручал им три новенькие чековые книжки, Мартин не потрудился указать, что a в его втором личном имени таинственным образом превратилась в e.

Они единодушно решили, что жить будут скромно. Из соображений самосохранения Густав попросил мать присылать стипендию частями. Пер ежемесячно получал выплату по студенческому займу, но Мартин, распоряжавшийся своими деньгами самостоятельно и никогда раньше не занимавшийся хозяйством, с параноидальной дотошностью фиксировал в памяти каждую трату и быстро просчитал, что они не могут ходить в кафе постоянно (двое других послушно закивали). Они должны сократить ненужные расходы. (Подумайте, сколько мы сэкономим на здешнем дешёвом вине, добавил Густав.) Какое-то время Мартин честно вёл жизнь человека, стеснённого в средствах: варил чечевицу, читал парижскую книгу Слэса [80], герои которой были как один бедны и голодны, варил кофе, второй раз прогоняя воду через уже использованный фильтр, и с гордо поднятой головой шёл мимо мясного отдела в супермаркете.

Далее бережливость слабела, и ей на смену приходила, как выражался Мартин, «диалектика расточительства». То есть маятник перемещался от ощущения «мы на мели» до уверенности в собственном финансовом благополучии в рамках предлагаемых жизнью обстоятельств. То есть они выбирали не ближайший ресторан, а что-нибудь получше, покупали не самое дешёвое вино и тратились на билеты в джаз-клуб – или какое-нибудь другое заведение, а не тащились двенадцать остановок на метро к кому-нибудь из приятелей Пера по Сорбонне, в чьей крошечной квартирке толпа студентов по обмену методично накачивалась кислым красным вином до бессознательного состояния. Потом, чаще всего в состоянии похмелья, все, ну, или Мартин и Пер, раскаивались в собственной безответственности. И на несколько дней снова включался режим строгой экономии. Они готовили еду на предназначенной для лилипутов кухне и сидели дома по вечерам. После трёх-четырёх дней скромного существования (что достаточно долго) им начинало казаться, что их самообладание заслуживает вознаграждения. Например, устриц с белым вином, да и невозможно же всё время просто сидеть дома.

У него постоянно спрашивали: ну, Мартин (имя произносилось с французским назальным [ä], глубоким английским [a], с глотательным датским [i]), а что ты делаешь в Париже?

И он всегда отвечал:

– Пишу.

– А что ты пишешь? – само собой, спрашивали потом, и тут всё слегка усложнялось. «Рассказы», – отвечал он иногда. У него была гора разрозненных заметок, которую вполне можно было превратить в сборник рассказов. Но чаще всего он склонялся к тому, чтобы объединить всё это в роман, и тогда он отвечал «роман». Это звучало лучше.

На всякий случай он привёз с собой рукопись, над которой работал в последние годы. Хотя «рукописью» это мог назвать только большой оптимист. Точнее подошло бы «заметки». Там, собственно, не было ни главной интриги, ни поворотного пункта. «ПЕРИПЕТИИ» – написал Мартин в записной книжке. И что? У него была идея, что поворотным пунктом станет путешествие в Париж, но теперь, когда он находился в Париже, желание возвращаться к этому тексту пропало. Это юношеский труд. Незрелый. Не без удачных («блестящих», как утверждал Густав) моментов, но в целом очень неровный. Пытаясь переделывать его, он только потеряет время.